Черное сердце - Эрик Ластбадер

Трейси прошел через комнату и уселся в кресло напротив нее. Взял ее за руку.

— Мойра, — мягко позвал он. — Ты должна рассказать мне все.

Она молча смотрела в пол. Он видел лишь ее длинные ресницы, веки покраснели. Он знал, что через несколько мгновений она отреагирует на его вопрос. Надо было звонить в полицию, и чем скорее, тем лучше. Медицинские эксперты установят приблизительное время смерти, начнется расследование. Первый вопрос, который зададут детективы, будет следующим: почему между смертью губернатора и звонком в полицию прошел час?

Он попытался действовать иначе:

— Мойра, если ты не поможешь мне сейчас, я не смогу помочь тебе впоследствии.

Она резко вскинула голову, и он увидел эти сверкающие зеленые глаза, тонкий нос, полные губы, высокие скулы.

— Что ты имеешь в виду? — голос у нее был напряженный, он видел, что всю ее трясет.

— Ты прекрасно понимаешь, — он старался говорить негромко, убедительно. — Я должен знать, Мойра. Сейчас я должен позвонить в полицию. Каждая минута промедления работает против нас. Ты обязана мне рассказать.

— Хорошо, — это прозвучало как сигнал о капитуляции. — Он... Ну, мы... — Голос ее прервался, и Трейси почувствовал, как длинные худые пальцы сжали ему руку, — Мы... Мы занимались любовью... Второй раз за вечер. — Она с вызовом глянула ему в глаза, но Трейси сидел молча, и она, почувствовав, что с его стороны ей ничего не угрожает, продолжала: — Мы часто... занимались этим. Джону нужен был секс. Трейси, ты понимаешь меня?

— Да, Мойра, понимаю.

Лицо ее сморщилось от боли:

— Это случилось под конец... Глаза у меня были закрыты. Сначала я подумала, что он... что он кончил, — она зажмурилась, ноздри ее затрепетали. — Но потом что-то... я не знаю, что... заставило меня открыть глаза.

— Что именно, Мойра? Ты кого-то увидела?

— Это было похоже на пробуждение после кошмара. Ты чувствуешь чье-то присутствие, оглядываешь спальню, но никого нет... Я взглянула ему в лицо, и, Трейс, мне показалось, что я все еще во сне, внутри кошмара. Он стал белый, как бумага, а губы потемнели, раскрылись. И он скрипел зубами... О, Боже, он был в этот момент похож на зверя! — И тут она зарыдала, а Трейси принялся гладить ее, обняв за плечи и бормоча слова утешения, которые, как он знал, не имели никакого смысла.

— Но тогда я думала не о том, как он выглядит, — шептала Мойра. — Я просто держала его, как ребенка, целовала его щеки, веки, этот полуоткрытый рот. Я звала его снова и снова. Но он был мертв, Трейс. Мертв, — она в отчаянии прижалась к нему. — Я больше никогда не услышу его голоса. Никогда не почувствую его ласковых рук.

И при этих словах Трейси дрогнул. Он очень хотел ее успокоить, он прекрасно осознавал, что она потеряла. Но что мог поделать? Он ненавидел себя за то, что должен был сейчас ей сказать. Но выбора не было. Она должна пройти через это. И он произнес мягким спокойным голосом, по-прежнему обнимая ее за плечи:

— Тебе надо остаться здесь. Ты понимаешь?

— Но ты же останешься со мной? — она искательно заглядывала ему в глаза. — Останешься?

Он покачал головой:

— Нет, Мойра. Я не могу. Так нельзя. А то они поймут, что прежде чем звонить в полицию, ты звонила кому-то еще. Я не могу позволить, чтобы тебя заподозрили во лжи или в том, будто бы ты кого-то покрываешь. Самое тяжелое — первые две недели. Потом все затихнет.

— Трейс, я не могу здесь оставаться. Я не выдержу.

— Ты и не останешься. У меня есть жилье в графстве Бакс, неподалеку от Нью-Хоупа. Я дам тебе ключи и отвезу тебя туда завтра утром. Пересидишь там. У тебя есть деньги?

Она кивнула.

— О`кей. Теперь мне надо идти, а ты подожди минут пять, и звони. Ты знаешь, что сказать и как сказать, — Мойра снова кивнула, и впервые после ее звонка он подумал, что, может, все еще и обойдется. — Хорошо. А теперь помоги мне одеть губернатора.

* * *

Свист перематываемой магнитофонной ленты из студийных «Ямах», и наступившая затем тишина, такая плотная, что, казалось, ее можно потрогать руками. Искаженные записью голоса, фразы, всплывающие, словно пузыри в болотной воде: «...не знаю, что...». Второй голос: «Что именно?» И первый, дрожащий: «Я не могу объяснить это словами». Голос прерывается: «Может быть, завтра я смогу думать...»

Замечательная машина! Чувствуется даже царившее в той комнате напряжение!

И снова голос Мойры: «Это было похоже на пробуждение после кошмара». Прерывистый вздох и затем: «Ты чувствуешь чье-то присутствие, оглядываешь спальню, но никого нет. Я...» Голос исчез, будто стертые тряпкой со школьной доски слова.

Помещение было слабо освещено, сюда не доносились уличные шумы. Причудливые тени создавали затейливый трехмерный ландшафт.

— Je ne crois rien а се qu'elle dit. Son amant s'est fait tue; elle en est completement hysterique[7], — сказал молодой человек. Он говорил по-французски без всякого акцента, для него говорить по-французски было явно естественнее, чем по-английски. Даже в полутьме было заметно, что кожа у него смуглая.

Могло показаться, что он разговаривает сам с собой, размышляет вслух. Но ему ответил второй голос:

— Non, au contraire, je crois qu'elle est au courant... de quelque chose[8].

Этот второй голос был бесплотен, казалось, он исходит из стен, из сердца здания. Но затем в кожаном кресле, стоявшем рядом с молодым человеком, шевельнулся какой-то сгусток тени, и в слабом свете возникла чья-то резко очерченная скула.

Судя по тому, где она появилась, можно было заключить, что принадлежит она человеку высокому, а поскольку на этой скуле не было заметно никаких намеков на жировые отложения, человек скорее всего был строен, даже тощ. Отраженный от металлических частей аппаратуры свет упал на тонкие длинные руки, спокойно лежащие на полированном-красном дереве подлокотников. Странное сочетание: наманикюренные ногти и загрубевшие костяшки.

— А что она может знать? — молодой человек бесшумно прошелся по комнате — так мог двигаться только профессионал. — Помыслите логически.

— Твое камбоджийское мышление в сочетании с логикой французского языка утрачивает свою особую природу. Да, логика подсказывает, что она ничего не видела. Но все же я верю ей, когда она говорит, что что-то почувствовала, — произнес голос.

— Это невозможно, — молодой человек встал перед креслом на колени. — Я был невидим.

— Невидим, да. Но не неощутим. Она почувствовала тебя, и что именно может выплыть на поверхность ее сознания, мы определить не в состоянии, — человек в кресле сжал кулаки. Голос был глубоким, звучным, юноша ему поверил.

Кулаки проделали ряд упражнений на изометрические нагрузки.

— Человеческий мозг — лучший компьютер, всегда им был и всегда им будет. Вот почему программу компьютерам составляет человек, и иного не дано. Но мозг по-прежнему остается для нас тайной, для всех нас. — Завершив упражнение, ладони спокойно легли друг на друга. — Сегодня она может ничего не знать. Но она подозревает. Где-то внутри нее сидит насторожившийся зверь, как сидит он, несмотря на миллионы лет, в каждом из нас, и этот зверь пометил тебя. И он узнает метку, завтра, послезавтра, или позже, и что тогда? Можешь ты ответить мне?

Молодой человек вглядывался в глаза собеседника. А затем склонил голову. В это мгновение в комнате еще сильнее запахло восточными курениями, словно ворвался ветер дальних стран и древних веков.

— Ученик почитает учителя, — забормотал молодой человек. — Подчиняется ему, выказывает свое уважение словами и деяниями, внимает мудрости учителя.

Темная фигура восстала из кресла, будто вздыбленный ветром непобедимый парус. Теперь между ним и юношей расстояние было не больше дюйма, и тот, кто был старше, возвышался над молодым человеком, словно башня. Казалось, он подавляет своим величием.

— Черт побери! — воскликнул тот, кто был старше. — Хватит пичкать меня этой буддистской чепухой! Если у тебя есть, что возразить — так и говори. И прекрати прятаться за всей этой белибердой, которую в тебя вдолбил в Пномпене тот старый хрыч!

Молодой человек снова наклонил голову, как ребенок, который признает справедливость родительской нотации.

— Pardonnez-moi, — прошелестел он, словно слабая тростинка на ветру.

Высокий отреагировал скорее на тон, чем на слова, и расслабился.

— Ладно, ладно, — его рука обвилась вокруг плеч молодого человека. — А теперь, Киеу, — произнесен, мягко, — расскажи мне, что ты об этом думаешь.

Они направились к шторе, закрывавшей высокое створчатое окно. Шагали в одном ритме, будто в такт невидимому метроному — их ход был похож на ритуал, совершавшийся бессчетное число раз.

Молодой человек заговорил:

— Мы оба прослушали пленку. И я по-прежнему уверен, что она ничего не поняла, — слабый свет улицы отразился в его черных глазах, стали видны необычно широкие скулы, мягкие полные губы. В этом спокойном лице была какая-то чувственная красота, она не могла не привлекать. — Я был там, и могу не колеблясь сказать, что она меня не видела. Не могла видеть. Когда я нанес удар, она была... занята другим. — Он протянул руку и погладил плотную, цвета слоновой кости ткань шторы. — Вы же знаете, секс сводит все человеческие ощущения к одному.