26-й час. О чем не говорят по ТВ - Илья Колосов

В отдельной главе я, естественно, с согласия Гиви Григорьевича, постараюсь понятным языком пересказать тот довольно сложный материал, который в свое время великодушно был мне разъяснен.

Еще одно потрясающее знакомство — с Андреем Михайловичем Годзинским. Предыстория примерно та же: звонок, обещание интересной информации, встреча. Но об этой встрече хотелось бы рассказать чуть подробнее.

Если не ошибаюсь, это был декабрь 2005-го. Поначалу договорились пересечься в каком-то ресторане, но Андрей Михалыч, сославшись на неудобство обсуждения подобных тем в публичном месте, перенес рандеву к себе в офис. Я не возражал.

Московские улицы в декабре, как правило, представляют собой угнетающее зрелище: туманная взвесь сырых отработанных автомобильных выхлопов в воздухе и снежно-грязевая каша под ногами. У меня и без того с нашим городом сложные отношения, а в такие периоды — просто катастрофа. Короче говоря, настроение было не очень, и во избежание потери уймы времени в пробках я отправился в центр города на метро. Оделся сообразно погоде: джинсы, куртка и чуть ли не туристические прорезиненные ботинки. Таким я и предстал перед Годзинским в день нашего знакомства. А надо заметить, что в отличие от меня Андрей Михайлович не чужд известной доли пафоса. Офис его в те времена располагался на Маяковке, в Галс Тауэр (очень красивое, кстати, здание, которое разбудило во мне добрые воспоминания о нью-йоркской архитектуре). После минуты ожидания в приемной, слышу объявление секретаря:

— Андрей Михайлович готов вас принять.

И вот я захожу. На красные итальянские ковры от Версаче с моих черных прорезиненных ботинок стекает то самое, чем обрабатывают московские улицы после обильного снегопада. Краткое представление, крепкое рукопожатие, предложение присесть (кресла тоже от Версаче).

Сажусь, и пока Андрей говорит мне что-то про мою последнюю программу, в которой речь шла о целенаправленном уничтожении Чубайсом крупнейшей в мире энергетической компании РАО «ЕЭС», осматриваю кабинет. А про себя думаю, что тут одной мебели тысяч на двести… и чего я вообще здесь делаю?

Настроение, повторяю, было так себе, и когда подошла моя очередь сказать несколько слов, произнес я следующее:

— Андрей Михайлович, я благодарен вам за предложение встретиться и пообщаться, но прежде чем мы продолжим, я должен сказать вот что. Ребят типа Чубайса и Гайдара, которые разоряют мою страну, а себе выстраивают офисы по миллиону долларов, я терпеть не могу. Вся моя работа, по большому счету, направлена против них. Будем дальше разговаривать?

Сидит Годзинский. Рядом его помощник. В повисшей паузе с моих ботинок на итальянский ковер стекают последние растаявшие комья московской грязи.

И секунд через пять Андрей, с открытой улыбкой хлопнув меня по плечу, говорит:

— Ну нормальный же парень, а!

Эта встреча длилась часа четыре. Я узнал, что Годзинский в свое время больше, чем кто-либо другой, сделал для сохранения РАО «ЕЭС». Именно он противостоял той самой банде младореформаторов (один рекомендованный Немцовым Бревнов чего стоит!), которая еще в середине девяностых хотела, используя цепь финансовых махинаций, распродать то, что в течение нескольких десятилетий строила вся страна. Тогда он не позволил этого сделать. Но теперь, тем не менее, РАО «ЕЭС» больше нет. И случилось это не в жуткие 990-е, а вроде как в стабильные 2000-е. Так вот, во время нашей первой встречи состоялась лишь вводная лекция из курса финансовой науки, который прочел мне Андрей Годзинский. Этих лекций было еще множество, и переоценить их значение для меня невозможно. Хотя смотреть на процесс преподавания со стороны, полагаю, было довольно смешно. Два взрослых мужика, стоя у доски, жестикулируют, кричат друг на друга, ссорятся, ругаются матом, потом садятся перекусить заказанным фаст-фудом — и снова жесткий обмен мнениями и аргументация на повышенных тонах.

Короче говоря, за полтора месяца в мою голову был вложен такой объем качественной информации, который позволял мне уже не согласно кивать в такт объяснялкам специалистов из Высшей школы экономики, а совсем даже наоборот, оспаривать ту либеральную догму, которая превратила мою страну в сырьевой придаток развитых экономик.

Собственно, те лекции, которые были мне прочитаны Гиви Кипиани и Андреем Годзинским, и определили формулировку неудобного вопроса президенту, равно как и сам факт появления этого вопроса.

Теперь пару слов о том, почему после того, что произошло 30 января 2006 года, меня все-таки не уволили. Причин тому может быть три. Поэтому — по порядку.

Первая. Мой вопрос ничего не значил. Цена его была настолько мала, а последствия ничтожны, что нет самого предмета обсуждения. И, в принципе, я был бы склонен так и считать, если бы не те самые рукопожатия лучших представителей экономической науки и политологии нашей страны. Поэтому первая причина, если она и существует, то в несколько измененном виде: все делают вид, что ничего на самом деле не происходило. Как предложил Наимудрейший в блестящем фильме «Волшебная лампа Аладдина», мы все спим и снимся друг другу. Допускаю, что было именно так, поскольку по телевизору в новостных отчетах о пресс-конференции мой вопрос не показывали.

Вторая. На ТВ-Центре только что сменилось руководство, и начинать с репрессий — не самый лучший ход. Но важнее даже не это. Александр Сергеевич Пономарев, несмотря на то что является жестким руководителем, уважает право других людей на собственное мнение. И это его качество снискало ему уважение коллег по цеху.

Ну и третья причина. О ней мне говорить особенно приятно, и сейчас вы поймете почему. Тот самый Годзинский, с которым мы кричали друг на друга, пытаясь втиснуть в мою голову финансовые познания, знаменит еще тем, что сразу после дефолта 98-го года записал цикл интервью — где бы вы думали? — на ОРТ, в которых предпринял первую попытку объяснить людям, как разрезают на куски и продают их страну. Из того цикла, если не ошибаюсь, в эфир вышли всего две передачи (но они таки вышли!), после чего поступило высочайшее распоряжение это безобразие немедленно прекратить. Но помните ли вы, кто подготовил и провел интервью с Годзинским? Андрей Разбаш. Он тоже пытался остановить этот беспредел.

И вот вечером 30 января 2006 года Годзинский, разговаривая по телефону с Разбашом, на несколько минут передал трубку мне. Короче говоря, по ходу разговора я смог сделать вывод, что мой вопрос не остался незамеченным. А уже утром 3 января на столе у Генерального директора ТВ-Центра Александра Пономарева лежала маленькая записка от его давнего приятеля Андрея Разбаша. В ней было написано: «Меня беспокоит судьба честного журналиста Колосова. Разбаш».

Сегодня честного журналиста Андрея Разбаша уже с нами нет. Это большая потеря.

* * *

Моя еженедельная программа тем не менее была закрыта. Снова возвращаясь памятью к тому времени, констатирую, что причиной тому стало лишь общее ее несоответствие новым реалиям канала. Пришли другие люди. Сорок минут воскресного эфира в районе одиннадцати вечера — довольно дорогое удовольствие. Кроме того, у Колосова ведь есть основная программа. Поэтому с середины марта 2006 года наши прогнозы выходить перестали. И это был лишь первый взрыв на том минном поле, на которое я вышел. Нет, я не имею в виду, что на меня вдруг ополчились власть предержащие, что наступила эпоха тотального контроля и что работать стало совсем невозможно. Глупости. Такие истории выгодно придумывать отдельным журналистам, оказавшимся в силу разных причин невостребованными. Я же продолжал делать то, что шесть лет делал в «25-м часе», и примерно с тем же успехом. Говоря о минном поле, я имею в виду своего рода совокупность событий, которые одно за другим стали со мной происходить.

Может быть, со стороны это смотрится нескромно и даже вызывающе, но я считаю себя человеком нормальным. Моя жизнь была до краев насыщена всем, что, собственно, и составляет жизнь человека. У меня была прекрасная семья, двое самых лучших в мире сыновей, прекрасная работа, красавица и умница жена. А уж о том, что для значительной части наших сограждан является вопросом более важным — квартира, машина, гараж и кое-какие деньги — я вообще не упоминаю. К своим тогдашним 36 я уже успел понять, что наличие или отсутствие материальных благ может определять лишь несчастье, но счастье — никоим образом. Вообще, бо́льшая часть жизни обычного, среднего человека, на мой взгляд, проходит в некой средней зоне между счастьем и несчастьем. Это нормальное состояние, человек к нему привыкает, и возможные (а чаще неизбежные) последующие перемены воспринимаются как экстремумы. Так вот тогда я не просто покинул зону счастья, но, стремительно пролетев слой нормальной человеческой жизни, рухнул в несчастье.