Нет пророка в своем отечестве - Генрик Сенкевич

Все же это был для него очень болезненный удар (по крайней мере так казалось Гошинским). Стрончек был на седьмом небе. Госпожа Хлодно состроила кисло-сладкую мину. Люци сказала Вильку, прощаясь:

– Это вам, наверно, неприятно, очень неприятно.

– Нет. Ведь не будь моей читальни, разве возникла бы читальня Гошинских?

– Это правда.

– Лишь бы подбор книжек был хороший и полезный.

Но Вильк обманывал себя. Для него это был удар и, как я уже сказал, весьма чувствительный. В каждом деле, даже самом общем, можно различить переплетение множества личных интересов. Никому не удается так возвыситься над собой, чтобы свою деятельность не окрасить капелькой самолюбия. Если бы кто другой, а не Гошинский, стоял во главе предприятия, это меньше задело бы Вилька. Но и Гошинским владела глухая ответная ненависть. В поступке Гошинского Вильк видел только желание досадить ему. В общем, хотя выбор книжек Гошинского был именно такой, что его похвалил бы каждый благовоспитанный человек, Вильк в своих письмах к приятелю метал громы и молнии по этому поводу.

«До сих пор не привезли ни одной польской книжки, – писал он. – Читают французские романы, в которых смысла ни на грош, детективные истории и всякую дребедень. От такого чтения один только вред. Как я был наивен, призывая их на помощь. Мои книги читаю только я да две-три чиновничьи дочки, которые за неимением лучшего влюблены в меня и потому зевают над моими книгами...»

Итак, забот у Вилька с каждым днем прибавлялось. В его суровую, трудовую жизнь радость вносили только уроки у Хлодно. Люци успевала просто на диво: она училась с таким рвением, что на лице у нее часто выступал лихорадочный румянец.

– Люци, Люци! – предостерегала мать. – Ты слишком горячо берешься за дело.

И в этих словах была глубокая правда.

Об истинных отношениях между молодыми людьми догадывался только один Владзь Гошинский. И для него тоже, как сознавался он впоследствии, дело было не только в Люци, но и в оскорбленном самолюбии. Также и он в памятной книге загибал для Вилька лист «жажды крови», по выражению поэта, а по-нашему, если и не крови, то по крайней мере должной сатисфакции. Он только считал, что позволить в отношении Вилька какие-либо недипломатические поступки было бы слишком опасно. Самое имя соперника вызывало в нем невыразимое отвращение. Не лишенный известных филологических наклонностей, Стрончек сказал ему однажды:

– А знаешь, Владзь, что означает имя Вильк Гарбовецкий?

– Что?

– Вильк – значит волк, а Гарбовецкий – это от слова «гарбовать»[53]. Должно быть, предки его дубили шкуры.

– Ты все дурачишься, Стрончек! – ответил Владзь.

Понял ли он выражение «дубить шкуры» в каком-то другом смысле, а не так, как хотел Стрончек, сказать трудно.

От недипломатических шагов Гошинский тогда еще воздерживался, но дипломатические предпринимал. «Всякий человек должен быть дипломатом. А что до меня, то у меня это в крови», – говорил он.

И свои опасения он решил выложить господину Хлодно, а тот внес интерпелляцию своей супруге.

– Почему ты не велишь мадемуазель Жильбер присутствовать на этих уроках? – спросил он.

– Ах, как недальновидны эти мужчины... Мадемуазель Жильбер?.. Благодарю покорно... Чтобы в моем доме еще начались какие-нибудь романы! Ты, конечно, не понимаешь этого, потому что вообще мало что понимаешь.

– Ma chere, ты уже начинаешь...

– О, учительницы! Конечно, ты не понимаешь, как они романтичны... Роман под моим кровом... О нет, нет!

– А пусть бы они с Вильком и поженились?..

– Мне бы это ничуть не помешало, но люди этого круга считают своим долгом до женитьбы испытывать друг к другу любовь, – что за дурной пример для Люци... Она ведь еще так наивна!..

– Гошинский почему-то косо смотрит на эти уроки.

– Ну что ж, отлично! Добудешь денег, тогда поедем в Варшаву, и Люци там будет брать уроки у лучших учителей...

При упоминании о деньгах господин Хлодно стал продвигаться к дверям.

– Впрочем, – продолжала жена, – с Гошинским успеется всегда. Теперь у меня для Люци другие планы.

– Какие именно?

– Это будет видно. Только достань денег, чтобы можно было приодеть Люци.

Господин Хлодно уже взялся за дверную ручку.

– Посиди все-таки покамест сама на этих уроках, – сказал он.

– Да разве я не сижу? Но ведь не всегда мне это моя мигрень позволяет, иногда у меня нет на это сил, еле жива бываю... Только и умеешь, что советовать... а как дело доходит до денег...

Но господина Хлодно уже не было в комнате.

Как бы там ни было, госпожа Хлодно с того дня стала чаще бывать на уроках, что, очевидно, очень сердило Люци. При матери она держалась с Вильком чрезвычайно холодно и даже с некоторой надменностью. Материнское сердце радовалось достойному своему чаду, но Вильк терзался и с каждым уроком все больше мрачнел.

Заботы наседали на него со всех сторон. С читальней не клеилось. Ее мог бы содержать город; но и с городскими властями отношения были не из лучших. Вильк задел самолюбие и этих кругов. К счастью, его там стеснялись и немного побаивались, – но неприязнь росла.

Однажды, вернувшись от Хлодно, Вильк застал у себя Людвика.

– А, Людвик! – приветствовал он его. – Ну, что там слышно?

– Милостивый государь, я больше не в состоянии терпеть.

– Чего?

– Читальни. Как хотите, а я больше не могу вам помогать.

– Почему? Что это значит?

– А то, что мне проходу не дают.

– Кто?

– Обзывают книгочеем, ученым, – жалобно причитал Людвик.

– А ты бы высмеял их, Людвик.

– Это они надо мной смеются.

– Не обращай внимания на дураков.

– Голову туг потеряешь! Кому верить? Они говорят, что это я дурак.

– А ты сам, Людвик, как думаешь?

– И среди шляхты я потерял репутацию.

– Это все пустяки!

– Обрадовался я, когда узнал, что и Гошинские устраивают читальню. Ну, думаю, это, верно, дело хорошее, если и такие люди за него берутся. А тут Стрончек поймал меня у костела и перед целым светом опозорил. «Ты, Людвись, говорит, дураком был и дураком останешься. Ты в это дело лучше не впутывайся. И Вильк, говорит, вылетит из этих мест, и ты с ним вместе вылетишь, а если и останешься, ни один порядочный человек тебе руки не подаст».

– Вот что, Людвик, – возразил Вильк. – Стрончек негодяй, а Гошинские привозят французские книжки, чтобы отравлять умы людей. Что же это за люди? – скажешь ты. Хорошие люди? Ломаного гроша не стоят! Но я управлюсь и со Стрончеком и с ними, а если потребуется, то и палку в руки взять не побрезгаю...

– Что вы, сударь! Гошинские – почтенные люди. Камердинера держат...

– Дай бог, чтобы таких вовсе не было. А ты, Людвик, поступай как знаешь, – помни только, что я имею кое-какое влияние на Камиллу. Я не я буду, если она хоть взглянет на тебя, когда ты откажешься от читальни. Делай, что хочешь, а это мое последнее слово.

После чего Вильк долго еще говорил о заслугах, которые приобретет Людвик, продолжая заниматься читальней. Наконец, показал ему статью в одной из варшавских газет, которая хвалила начинание и упоминала, что книги хранятся у г-на Л., N-ского чиновника и друга просвещения.

Это окончательно убедило честного малого. Он даже с некоторой гордостью взял газету с собой в город, чтобы на ближайшем вечере показать ее Камилле.

И вот у казначея, где обычно отменно играли и развлекались, Людвик, взобравшись на устроенную для этого трибуну из стульев, прочитал газетную статью о читальне. На минуту всех охватил невероятный энтузиазм; газета переходила из рук в руки, статью переписывали, а Вильк и Людвик настолько выросли в глазах общества, что было решено отныне, говоря о них, всегда добавлять: «наш», то есть говорить: «наш господин Людвик с нашим Гарбовецким», или «наш Гарбовецкий с нашим господином Людвиком». Все негодовали на читальню Гошинских по той причине, что чиновники в нее не допускались. А Людвик, хоть и происходил, по его словам, из шляхты, отрекся от нее из-за ее высокомерия и кичливости. Он даже снял с пальца перстень с гербом и спрятал его в карман. «Так им и надо, – говорил он, предвидя, как это огорчит шляхту. – Сами того захотели. Впредь не будут зазнаваться перед порядочными людьми».

Было много шуму, и дела складывались для Вилька и его читальни наилучшим образом, как вдруг из уст судебного исполнителя, продолжавшего читать газету дальше, внезапно вырвался возглас негодования.

– Что там еще? Что он там нашел? – закричали все хором.

Благородное лицо судебного исполнителя пылало гневом, на мгновение он даже лишился дара речи. Наконец, он стукнул кулаком по столу.

– Предатель! Клеветник! Иуда Искариот! – кричал он во всю глотку, так что стекла в окнах задрожали.

– Кто клеветник? Кто Иуда Искариот?

– Вильк! Вильк! Вильк! Читайте, читайте!