День накануне - Корнель Филипович

«Хорошо здесь, — подумал я. — Отец, как и обещал, нашел для нас хороший город. Но откуда он знал, что здесь хорошо, если видел это место только на карте?»

За обедом я спросил отца, можно ли мне уже выйти во двор. Отец не имел ничего против, только бы я не отходил далеко от дома. Бабушка, однако, считала, что я должен, как курица на новом месте, сидеть три дня в клетке, чтобы освоиться. Отец сказал, что я и так на следующей неделе пойду в школу, что я уже большой и буду сам везде ходить, поэтому не нужно делать из меня ребенка. Потом заговорили о том, можно ли во дворе разводить кур. Дело идет к весне, куры могли бы искать себе корм в саду, конечно, если хозяин разрешит. Мама сказала, что она разговаривала с хозяином, он показался ей не очень отзывчивым. Вообще, здесь люди совсем не такие, как у нас. Говорят так, что иногда невозможно понять, о чем речь. Нам будет трудно ужиться с этими людьми и привыкнуть к их миру. Они совсем другие, чем на востоке. Грубоваты, расчетливы и к тому же лишены фантазии.

— К черту эту нашу восточную фантазию! Зато здесь есть электричество и водопровод. А люди везде одинаковые. Может, у здешних не хватает чувства юмора, зато, несомненно, они ближе к реальности. Честные, основательные, знаешь, чего от них ждать, — возразил отец.

— Представьте себе, эти протестанты не снимают шляпы и не крестятся ни перед храмом, ни перед распятием, — заметила бабушка.

— Это не имеет никакого значения, — сказал отец.

После обеда отец прилег отдохнуть, а мама пошла в город за зеркалом и половиком, купленными в магазине в рассрочку. Бабушка отправилась на кухню мыть посуду. Я посмотрел в окно, потом стал забавляться с электричеством: поворачивал выключатель и зажигал маленький ночник. На улице раздались голоса мальчишек, бежавших по тротуару; я выглянул в окно и увидел, что они гуськом вбегают в наши ворота. Через минуту их крики донеслись со двора. Вдруг голоса смолкли, потом зазвучали снова — громко, победоносно, как будто мальчишки выломали какую-то дверь. Что-то происходило там, во дворе, о чем я не знал, потому что меня там не было. Голоса стихли, их уже совсем не было слышно. Только ворковали голуби и чирикали воробьи; один воробей кричал так громко и близко, точно сидел в комнате на шкафу. Я пошел на кухню и сказал:

— Я иду во двор.

— Иди, только надень пальто, — ответила бабушка. Было странно, что моя бабушка так легко согласилась.

— Ребята ходят без пальто, — заметил я.

— Ребята могут ходить без пальто, — ответила бабушка бесстрастно.

Я отпер дверь и закрыл ее за собой. Снаружи на одной из свежевыкрашенных створок я увидел латунную табличку со своей фамилией, а ниже — зеленый почтовый ящик с окошечками. Ящик был заперт на ключ. Я медленно спускался по лестнице. Между этажами на подоконнике сидели двое ребят и рассматривали альбом с марками. Когда я проходил мимо них, они подняли головы и уставились на меня. На втором этаже я наткнулся на пожилую женщину в длинной черной юбке, стоявшую перед открытым шкафчиком. Она обернулась и посмотрела на меня. Я спускался все ниже под мрачным, темным, полукруглым сводом, по каменным отполированным ступенькам. На первом этаже на серой закопченной стене высоко под потолком висел огромный Христос на кресте. Дерево от времени почернело, но Христа недавно покрыли белым лаком; на лице, на руках и ногах у него была красная кровь. Рана в боку была глубокая и внутри тоже красная. С минуту я сомневался — перекреститься или нет, потому что это мог быть протестантский Христос. В конце концов я поскреб себя по груди, как это делала мама, когда проходила мимо церкви. Потом оглянулся — поблизости никого не было. Только в воздухе носился кислый, едкий запах трубочного табака. Обе двери в подъезде были открыты; с одного конца была видна освещенная улица, с другого — темный двор. Я вышел во двор, сунул руки в карманы и встал возле стены. Здесь было холодно, пахло мхом и гнилой древесиной. Около стены двое мальчишек играли в расшибалочку. Задрав голову, я притворился, что разглядываю стену; впрочем, я действительно видел ее очень хорошо: она была высокая, потемневшая, штукатурка в нескольких местах отставала и пузырилась, кое-где и вовсе осыпалась, открыв красный кирпич. Поскольку мальчишки не обращали на меня внимания, я спросил:

— Во что играете?

— В деньги, — ответил один не оборачиваясь.

— У меня дома полно разных монет, захочу — и принесу.

— Где ты живешь?

— Здесь, — я кивнул на окно кухни, выходившее во двор.

— Откуда ты приехал? — Ребята перестали играть и смотрели на меня.

— Издалека.

— Откуда?

— Из русской Польши… — сказал мальчишка, который раньше рассматривал марки, и вдруг все начали смеяться и кричать: — Рус! Рус!

— А что ты там делал? — спросил мальчик постарше, который не смеялся, а только ковырял в носу.

— Была война. Я видел разные войска, видел казаков. Катался на коне одного атамана, этого атамана потом повесили на дубу. Еще видел, как повесили одного священника.

— Священника повесили? — удивился кто-то из ребят.

— Да. Он висел на перекладине от качелей, а два солдата караулили с заряженными ружьями. — Я врал, потому что сам ничего не видел, только слышал, как об этом рассказывали. Я говорил еще, что стрелял в дверь из большого револьвера с барабаном, а пуля пролетала через шкаф, через другую дверь и застревала глубоко в стене, и эту пулю потом можно было выковырять из стены и второй раз зарядить револьвер. Я рассказывал, как однажды ночью ехал на поезде и на рельсах появилась белая фигура. Машинист остановил поезд, чтобы посмотреть, что это такое, и оказалось, что поезд стоит на краю пропасти, потому что мост взорвали, а внизу текла глубокая черная река. Белой фигурой был дух, который предупредил нас об опасности. А когда война закончилась, вернулся мой отец, и мы пошли на рыбалку. Я поймал такую щуку, что она чуть не утянула меня в воду, но тут прибежал отец, и мы вместе вытащили щуку на берег.

— Ты… — сказал мальчишка, который ковырял в носу.

— Кто? — спросил я.

— Дед Пихто…

Мальчишки захохотали. Тот, который ковырял в носу, произнес:

— Я тебе скажу, где ты был; в жопе ты был и говно видел…

Мальчишки покатывались со смеху; один закусил пальцы, вертелся волчком и выл от восторга. Меня уничтожили, просто уничтожили, растерли в пыль. Мой рассказ ничего не стоил. А на то, что услышал, я не мог придумать, что сказать. На это не было ответа. Не оставалось ничего иного, кроме как засмеяться и тем самым попробовать отвлечь внимание от мальчика в темно-синем тесноватом пальто. Этим мальчиком был я. Я смеялся все смелее и громче и чувствовал, что, высмеивая себя, перестаю быть собой. Возможно, для них я тоже перестал быть тем, кем был минуту назад. На душе у меня еще было муторно, но я взбодрился. Пришли какие-то два новых мальчика. Они были очень прилично одеты, в толстых чулках и коротких кожаных штанах; один сказал по-немецки:

— Also, was machen wir?[1]

— Будем в индейцев? — спросил второй.

— Да ну, в индейцев. Лучше в бандитов и солдат, — сказал тот, который ковырял в носу.

— Давайте. Ты кем хочешь быть? — спросил меня мальчик в кожаных штанах. Я пережил короткий, но страшный момент сомнений. Мне хотелось быть солдатом, но я сказал:

— Бандитом…

Мальчик в кожаных штанах ткнул меня в грудь и поставил слева от себя. Солдат он ставил справа. В группе бандитов оказался тот мальчишка постарше, который смеялся надо мной, и еще один, маленький, черноглазый. Старший отвел нас в сторону, вынул из кармана красный платок, завязал себе нос и рот и сказал нам приглушенным голосом:

— Я — Долговязый Билл. Мы ограбили лондонскую казну. Я складываю в мешок сокровища, вы стреляете. Я кидаю в мешок рубины, сапфиры, аметисты, бриллианты. Драгоценности графини Кипорато, жемчужины магараджи Занзибара. Стреляйте, черт возьми!

— Бах! Бах! Бах! — стрелял с бедра черноглазый. Долговязый Билл, наклонившись, выгребал из сейфа драгоценности и ссыпал их в мешок. Я видел разноцветные рубины, сапфиры и аметисты, золото и серебро. Я видел мешок: он был желтый в черную полоску. Солдаты прятались за углом дома и в подворотне, один крался вдоль стены. Я вытянул руку и выстрелил два раза. Солдат схватился за ногу, отошел хромая и спрятался за дождевой бочкой. Долговязый Билл взвалил мешок на спину, опустился на одно колено, прищурил глаз и несколько раз выстрелил, потом вскочил и крикнул нам:

— Уходим!

Мы бежали, отстреливаясь, к парку. Около ограды Долговязый Билл дал знак остановиться. Он перебросил мешок на другую сторону, вскочил на забор и открыл огонь по солдатам. Мы вскарабкались следом за ним, перелезли через колючую проволоку и спрыгнули вниз на кучу сухих листьев. Долговязый Билл стоял на заборе; он отстреливался, задерживая погоню.