Травля русских историков - Виктор Брачев

Как видим, очевидная для русских членов комиссии установка на нерешенность вопроса о самой возможности существования ритуальных убийств у отдельных еврейских сектантов-изуверов сразу же была интерпретирована еврейским патриотом С. М. Дубновым как скрытый антисемитизм. Любопытен в этой связи его разговор с одним из уже известных нам русских членов Комиссии В. Г. Дружининым. «После заседания, — пишет он, — подходит ко мне Дружинин и говорит, что его друг, покойный барон Давид Гинцбург, сказал ему по поводу ритуального навета: «А кто его знает! Может быть, у евреев есть неизвестная изуверская секта, совершающая ритуальные убийства». — «Я был поражен», — комментирует заявление В. Г. Дружинина С. М. Дубнов{60}.

Ничего необычного в размежевании русской и еврейской части комиссии не было. «Какая-то часть еврейства, — проницательно отмечал в 1921 году П. Б. Струве, — не может не рассматривать русскую историю иначе как под углом зрения еврейских погромов»{61}.

Как бы то ни было, свою часть введения (другую часть должен был писать С. М. Дубнов) к практически уже подготовленному Комиссией к печати первому тому документов так называемого Гродненского ритуального дела 1816 года С. Ф. Платонов так и не написал, и опубликован он так и не был. Как полагает уже современный еврейский историк Савелий Дудаков, «возможно», что и в этом «отчасти был виноват С. Ф. Платонов»{62}, вновь намекая тем самым на некие антисемитские предрассудки выдающегося русского ученого. В декабре 1920 года Комиссия была закрыта.

В эти годы не прерывалась преподавательская деятельность С. Ф. Платонова в университете и Педагогическом институте. Угроза разрыва научной традиции, общего упадка русской науки, если в результате революции «несколько молодых поколений пройдут, не получив научных интересов и не приобретя навыков научной работы», — вот что, по словам одного из близких друзей С. Ф. Платонова в 1920-е гг. — М. М. Богословского — волновало профессуру в первые послереволюционные годы. Занятия научно-педагогической деятельностью в этих условиях он рассматривал как «научный подвиг, свидетельство гражданского мужества и нравственной зрелости ученого»{63}.

Важную роль в жизни С. Ф. Платонова сыграло избрание его в 1920 г. действительным членом Академии наук. Конечно же, избрание это могло состояться намного раньше, если бы не отрицательное отношение к его кандидатуре со стороны ряда влиятельных академиков кадетского толка, и в первую очередь А. С. Лаппо-Данилевского. «С течением времени, — отмечала в 1919 г. жена Сергея Федоровича Надежда Николаевна, — когда Академия наук превратилась всецело в гнездо партии конституционных демократов, да еще при нетерпимом отношении к Сергею Федоровичу со стороны Лаппо-Данилевского, произнести имя Сергея Федоровича в Академии наук было все равно, что показать быку красный платок. Теперь, когда Лаппо-Данилевского нет уже, Сергей Федорович имеет полное право сказать, что он никогда не делал никакого зла Лаппо-Данилевскому, а от него много зла видел»{64}.

Даже если Н. Н. Платонова и сгустила краски, то не намного, и реальные шансы Сергея Федоровича попасть в Академию при жизни А. С. Лаппо-Данилевского были действительно равны нулю. Неожиданная смерть А. С. Лаппо-Данилевского 7 февраля 1919 г. не только устранила главное препятствие на пути избрания С. Ф. Платонова в Академию наук, но, учитывая сложное положение, в котором она оказалась после прихода к власти большевиков, даже делала его крайне желательным.

Процедура избрания в Академию, начавшаяся еще 3 апреля 1920 г., завершилась 2 августа. Именно в этот день, 2 августа 1920 г., учитывая большой вклад в развитие исторической науки, С. Ф. Платонова избирают в действительные члены Академии наук по ее II отделению (исторических наук и филологии). «С избранием его в Академию наук, — писала Н. Н. Платонова своей дочери Вере 19 января (1 февраля) 1920 г., — у него появилось много нового дела и интересов, и он постепенно сокращает свои занятия в других местах: оставил директорство и чтение лекций в Археологическом институте, не читает это полугодие и в Педагогическом институте».

Свидетельством резко выросшего после 1917 г. влияния С. Ф. Платонова среди русских историков стало торжественное празднование ими 40-летнего юбилея его научно-педагогической деятельности, состоявшееся 12 июня 1922 г. в заседании русской секции научно-исследовательского института (университетский исторический семинарий){65} и вышедший по этому же случаю в том же году «Сборник статей по русской истории, посвященных С. Ф. Платонову». «У меня много литературной работы, — отмечал он в письме дочери В. C. Шамониной от 4 июня (22 мая) 1920 г., — и я даже не знаю, успею ли выполнить к сроку все данные обещания… Со смертью А. С. Лаппо-Данилевского и М. А. Дьяконова мое положение стало новым: я — один из представителей (уже немногих) своего поколения и попадаю всюду в центр: надо отбиваться от массы предложений»{66}.

Говоря о сотрудничестве С. Ф. Платонова с советской властью в первые послереволюционные годы, нельзя не отметить и его работу в смешанной советско-польской комиссии по исполнению Рижского договора. Приглашен туда С. Ф. Платонов был в 1922 г. в качестве эксперта делегации по передаче Польше архивных и библиотечных фондов. Вскоре он становится уполномоченным делегации по передаче этих фондов в Ленинграде. Благодаря С. Ф. Платонову удалось отстоять ценнейшую коллекцию редких книг, вывезенных в свое время из Польши в эпоху ее разделов. «Они до сих пор благополучно пребывают у нас», — говорил он с довольным видом{67}.

Из того, что напечатано С. Ф. Платоновым после октября 1917 г., только немногие его статьи и публикации документов представляли новое слово в науке, пусть даже в узких вопросах. Так получилось, что основные усилия ученого в эти годы оказались сосредоточенными на подготовке книг научно-популярного характера («Борис Годунов», «Иван Грозный», «Петр Великий», «Смутное время», «Москва и Запад в XVI–XVII вв.»), повторяющих выводы его прежних специальных работ, главным образом «Очерков по истории Смуты». Ничего принципиально нового в научном плане читателю они не давали.

Другое дело — общественно-политическое звучание этих работ. В условиях полного краха старого государственного порядка, торжества новых хозяев жизни и внедрения новых общественных отношений уже само обращение ученого к опыту русской Смуты начала XVII века, с совсем другими героями и приведшей к совсем другим результатам, было прямо-таки обречено на поиски в его книгах некоего политического подтекста. Особенно преуспели в этом недоброжелатели С. Ф. Платонова из числа учеников М. Н. Покровского, после ареста ученого обнаружившие в его книгах целый букет тягчайших, с их точки зрения, «преступлений», начиная с проповеди монархизма и кончая пресловутыми «антисемитизмом», «черносотенством» и «великодержавным шовинизмом»{68}. Один из наших историков (А. Н. Фукс), ознакомившись с этими обвинениями, назвал их «бредом»{69}. Конечно, «националистом-черносотенцем» С. Ф. Платонов никогда не был…

В условиях, когда на наших глазах происходит разрушение государства, оправдываемое «интересами демократии», важно подчеркнуть, что С. Ф. Платонов и его коллеги являлись убежденными сторонниками территориальной целостности и единства страны, а также твердой власти, которая, по их мнению, только и могла спасти государство от разрушения. Так они думали в 1917 году, презирая Временное правительство за его слабость и осуждая своих коллег — С. Ф. Ольденбурга и В. И. Вернадского, вошедших в его состав{70}. Не изменилась позиция С. Ф. Платонова в этом вопросе и после 1917 года. Не о «демократии без берегов» мечтал С. Ф. Платонов, а о «конституционном строе во главе с твердой властью», способной не только защитить своих граждан, но и обеспечить единство и территориальную целостность государства{71}. Что же касается «великодержавности» С. Ф. Платонова и его коллег, то заключалась она лишь в том, что они осмеливались осуждать в частном порядке крайности насильственной «украинизации» русского населения на территориях, отошедших к Украине, и настаивали на том, что хотя «национальности» могут воспользоваться правом «широкого самоуправления»: «государственный язык должен быть один — литературный русский»{72}.

Из всех отделившихся от России после Октября 1917 года народов лишь поляки и финны показали, с точки зрения Платонова, себя достаточно жизнеспособными, чтобы существовать в качестве полноценных суверенных государств. Что же касается Латвии, Литвы и Эстонии, их отделение от России С. Ф. Платонов считал искусственным и надеялся на скорое возвращение этих республик в лоно русского государства в силу их экономической несостоятельности{73}.