Травля русских историков - Виктор Брачев

Что же касается непосредственного руководства С. Ф. Платонова отделением, то оно заключалось главным образом в разработке и утряске между собой первых пятилетних планов входивших в него учреждений (Археографическая комиссия, БАН, Пушкинский Дом, Толстовский музей), призванных теснее увязать их деятельность с задачами «социалистического строительства»{113}. Заслуживает внимания относящееся к этому времени (3–4 марта) предложение С. Ф. Платонова со ссылкою на «заявление» Д. Б. Рязанова о «желательности» образования на базе Археографической комиссии «Исторического института» Академии наук, чего не допустил, однако, М. Н. Покровский{114}.

Как выпад против С. Ф. Платонова можно расценить и предложенную М. Н. Покровским после избрания в академики в своей специальной «Записке» в Академию широкую программу работ по выявлению и публикации документов по истории пролетариата в России{115}. «Записка» М. Н. Покровского поступила в ОГН в апреле 1929 года. Обсуждение же ее состоялось только 29 октября. Как и следовало ожидать, инициатива М. Н. Покровского хотя была одобрена{116}, но к каким-либо практическим шагам не привела. Впрочем, едва ли М. Н. Покровский на это рассчитывал. В данном случае гораздо важнее было для него перехватить инициативу у С. Ф. Платонова как председателя Археографической комиссии, навязать ему свою программу действий.

О том, насколько далеко зашли отношения между двумя академиками, красноречивее всего свидетельствует реакция С. Ф. Платонова на очередную сенсацию — публикацию в «Ленинградской правде» от 3 июля 1929 года материала «Найдены неизвестные письма Николая II. Условия графа Бенкендорфа»{117}. Речь в нем шла об изъятии 17 июля 1929 года из Пушкинского Дома органами ОГПУ писем Николая II к бывшему гофмаршалу графу П. К. Бенкендорфу, относящихся к периоду пребывания в 1917 году в Детском Селе отрекшегося от престола монарха. Письма эти были отданы на условиях временного хранения в Пушкинский Дом еще в 1920 году, причем в качестве условия со стороны владельца было требование не вскрывать ларец, в который они были запечатаны (в случае его невостребования), вплоть до 1941 года. Пушкинский Дом в лице его бывшего старшего ученого хранителя Б. Л. Модзалевского соблюдал это требование. Все эти годы ларец хранился в его кабинете и только после смерти Б. Л. Модзалевского поступил в апреле 1928 года в рукописное отделение Пушкинского Дома{118}. Однако и после этого ни заведующий рукописным отделом Н. В. Измайлов, ни другие представители администрации (в первую очередь речь идет, конечно, о его директоре С. Ф. Платонове) не пошли на вскрытие ларца в нарушение воли дарителя. Падкая до сенсаций газета не преминула обыграть это событие, прозрачно намекнув, что руководство Пушкинского Дома просто прятало эти документы, дожидаясь лучших времен.

«Секретариат Академии наук, — раздраженно заявил в связи с этим С. Ф. Платонов, — просит редакцию считать неправильной в подробностях» помещенную в газете заметку о хранении в Пушкинском Доме ларца Бенкендорфа, так как Академия наук «своевременно и официально» сообщила об этом Совнаркому СССР, и дальнейших распоряжений с его стороны не последовало. Однако особое недовольство С. Ф. Платонова вызвало упоминание в заметке об участии в акте изъятия представителя Центрархива.

«В Пушкинском Доме, — заявил он, — Ленинградское отделение Центрархива ничего не находило и из него не делало никаких изъятий, так как ПД Центрархиву не подчиняется и представители Центрархива при передаче ларца Бенкендорфа в распоряжение ОГПУ не присутствовали… О дальнейшем нахождении ларца Академии наук ничего не известно»{119}, хотя, конечно же, С. Ф. Платонов прекрасно знал, куда пошли «изъятые» письма.

Еще одним ударом, нанесенным по Академии и отразившимся на С. Ф. Платонове, стала работа Комиссии по проверке аппарата учреждений Академии наук СССР во главе с членом коллегии Наркомата рабоче-крестьянской инспекции, членом Президиума Центральной комиссии ЦИК Юрием Петровичем Фигатнером.

Проводилась проверка публично на Общем собрании сотрудников учреждения, причем главное внимание уделялось анкетным данным проверяемого: социальное происхождение, принадлежность к буржуазным партиям и прочее. Тем временем ничего не подозревавший о готовящейся акции С. Ф. Платонов отбыл 31 июля 1929 года на отдых в Крым. А уже на следующий день, 1 августа, в Академии появились Ю. П. Фигатнер и управляющий делами науки и учебных заведений Совнаркома Е. П. Воронов, причем последний «весьма удивлялся» отсутствию в городе С. Ф. Платонова{120}.

«Чистка» Академии сопровождалась хорошо скоординированной с работой Комиссии Ю. П. Фигатнера кампанией ленинградских газет. Так, 28 августа 1929 года в «Ленинградской правде» была опубликована заметка «Академические анекдоты», содержащая грубые нападки на Пушкинский Дом, по настоянию которого Академия наук приобрела в 1928 году картотеку известного ученого-пушкиниста Б. Л. Модзалевского. Вопреки фактам автор заметки утверждал, что на самом деле картотека была якобы уже давно завещана Б. Л. Модзалевским Академии наук, и, приобретая у наследников уже принадлежавшее ей имущество, она занимается разбазариванием государственных средств{121}.

С. Ф. Платонов, приступив в начале сентября к делам, был раздражен тем, что «какой-то полуинтеллигент прислан осуществлять чистку Академии наук» и что этот «полуинтеллигент» — Ю. П. Фигатнер — выступал докладчиком на Общем собрании Академии. Саму же «чистку» Платонов рассматривал как «наскок» на Академию, а приемы ее и вовсе находил возмутительными{122}. Тем временем в начале октября Комиссия Ю. П. Фигатнера возобновила свою работу, а в конце того же месяца произошли события, оставившие тяжелый, неизгладимый след не только в биографии С. Ф. Платонова, но и во всей нашей науке.

«Красная газета» сообщала, что 19 октября в Правительственную комиссию НК РКК СССР по проверке аппарата Академии наук «поступили заявления от ряда сотрудников Академии о том, что в некоторых ее учреждениях, таких как Пушкинский Дом, Археографическая комиссия и др., находятся документы большого политического значения». В ходе предварительного расследования, проведенного председателем Правительственной комиссии членом Президиума ЦКК ВКП(б) Ю. П. Фигатнером, полученные сигналы подтвердились{123}.

Там в одной из комнат рукописного отделения (№ 14) были обнаружены нигде не зарегистрированные списки лиц, получавших «особое вознаграждение за борьбу с революцией». Затем членам Комиссии был предъявлен запечатанный пакет. В нем находился конверт с пометкой «Г. Е. Старицкий, № 607» (брат жены академика В. Н. Вернадского). В конверте оказались подлинные экземпляры отречения от престола Николая II (его подпись была засвидетельствована министром двора Фредериксом) и его брата, великого князя Михаила. «В распоряжении правительства, — подчеркнул Ю. П. Фигатнер, — этих документов не было».

Среди других документов, обнаруженных членами комиссии в Рукописном отделении БАН, были материалы Департамента полиции, корпуса жандармов, царской охранки и контрразведки.

Опечатав помещение Библиотеки, где были обнаружены эти документы, члены Правительственной комиссии отправились в Пушкинский Дом. Здесь они обнаружили переписку Николая II с петербургским генерал-губернатором Д. П. Треповым по поводу событий 9 января 1905 года, архив бывшего московского губернатора и шефа жандармов В. Ф. Джунковского, материалы бывшего царского посла в Лондоне В. Д. Набокова.

Еще более интересные документы были обнаружены в Археографической комиссии: архив ЦК партии конституционных демократов, архив ЦК партии социалистов-революционеров, архив Объединенной социал-демократической организации Петербурга, списки членов Союза русского народа, шифры жандармского управления, дела провокаторов, материалы Учредительного собрания и комиссии по его роспуску, часть архивов П. Б. Струве и А. Ф. Керенского. «Некоторые их этих документов, — писала газета, — имеют настолько актуальное значение, что могли бы в руках советской власти сыграть большую роль в борьбе с врагами Октябрьской революции как внутри страны, так и за границей»{124}.

В тот же день, 21 октября, Ю. П. Фигатнер телеграфировал о своих находках в Москву и просил о создании «специальной правительственной комиссии из трех человек под председательством Фигатнера для расследования несдачи материалов Академией наук. Это может помочь, — подчеркивал он, — вскрыть нам очень многое»{125}.

Решением Политбюро ЦК ВКП(б) такая комиссия была создана. Помимо самого Ю. П. Фигатнера (председателя) в нее вошли члены коллегии ВЧК А. Х. Петерс и Я. С. Агранов{126}.