Лето Мари-Лу - Стефан Каста

— Ты соврал!

Мы катимся по траве. Я пытаюсь отобрать у нее травинку. Мари-Лу оказывается сверху. Смотрит мне в глаза. А я смотрю в ее глаза, вернее, в глаз. Тот, в который я смотрю, одновременно смеется и полон серьезности. И хотя мы знакомы, мы словно впервые видим друг друга. Время замирает. Или вообще прекращает свой ход. Кажется, между бронзовым веком и настоящим моментом случилось короткое замыкание. Мы — не те люди, которыми только что были. Да нет, мы все те же. Но между нами появляется нечто новое. Мне хочется прикоснуться к Мари-Лу. Я провожу кончиками пальцев по ее щеке, по ямочкам и по губам. Не знаю, зачем я это делаю.

— Я хочу, чтобы мы всегда были вместе, — говорю я. — Обещай, Мари-Лу.

Мари-Лу смеется. Кивает:

— Обещаю, Адам. Навсегда.

Я вырываю рисунок шиповника из блокнота и подписываю внизу листа: «Для Мари-Лу». Протягиваю ей картинку. Она долго смотрит на нее. Затем поднимает на меня взгляд:

— Нарисуй меня, Адам.

Но я качаю головой:

— Не могу, Мари-Лу. Сначала мне нужно многому научиться. Однажды я обязательно тебя нарисую. Обещаю.

— Однажды ты станешь знаменитым, — говорит она.

* * *

Несколько недель спустя родители Мари-Лу устроили во дворе своего дома вечеринку. Собралось много гостей, хозяева установили тент в красно-белую полоску, поскольку в метеопрогнозе на ближайшие несколько дней сообщили о низком атмосферном давлении и осадках. На вертеле над ложем из пылающих углей вращается поросенок.

Одному из приглашенных поручили присматривать за поросенком. Он просидел в саду с десяти утра в компании нескольких бутылок крепкого пива. Видимо, он не уследил за блюдом, и когда Бьёрн отрезает на пробу несколько кусочков, оказывается, что внутри мясо совершенно сырое. Требуется еще несколько часов, чтобы его можно было есть.

Наверное, поэтому в тот вечер все пошло наперекосяк.

Бьёрн лишь смеется. Он выкатывает сервировочный столик с батареей алкогольных напитков и призывает гостей пропустить рюмочку-другую. Он разливает водку, виски и джин. Мари-Лу рассказала мне по секрету, что все это — самогон, смешанный с вкусовыми добавками, которые Бьёрн заказал по почте. Самогон хранится в пятилитровых канистрах за комбайном в ангаре для машин.

Настроение во дворе улучшается. Зычный хохот Бритт Бёрьессон разрывает тишину летнего вечера. На ней платье с глубоким вырезом, который еле-еле удерживает грудь на своем месте.

— Ей бы поросят выкармливать, — ворчу я, когда Бритт наклоняется над столом и ее сиськи едва не вываливаются перед Бьёрном.

Мари-Лу задыхается от хохота, и я вынужден постучать ей по спине.

— Зачем твой папа таскает ее сюда каждый год? — спрашивает она.

— Не знаю, — вру я. — Они коллеги. Бритт — редактор в газете «Дагенс Нюхетер» и занимается папиными статьями. Они работают вместе уже почти двадцать лет.

— Разве это повод жить вместе?

— Да они и не живут. Только летом.

А еще потому, что Бритт владеет половиной нашего дома. Это она помогла папе с деньгами, когда у него после развода была трудная ситуация. Без денег Бритт он бы никогда не смог себе позволить купить дом. Поэтому-то мы и должны таскать ее сюда. Ведь это и ее дом. Но я не рассказываю об этом Мари-Лу. Я скорее умру, чем расскажу.

Наконец поросенок готов, и пьяненькая компания перебирается под тент. Бутылки с красным вином и банки с пивом гуляют по столу. Мама Мари-Лу, Ирья, наливает желающим шнапс. Ее движения проворны, как у официантки, на ней надето длинное желтое платье. Она как бабочка порхает от гостя к гостю, подает и болтает. Я думаю, что она привыкла всегда быть среди людей. Она работает завучем в школе Веттер и каждый день мотается из Нордена в город и обратно на своем «Гольфе» цвета ночного неба.

Ирья ненадолго присаживается к нам с Мари-Лу. Она почти ничего не пьет. И как она все успевает? Ее каблучки стучат по черным камням, словно дятел по дереву, когда она идет в дом, чтобы принести что-нибудь.

Мы с Мари-Лу быстро едим и уходим на озеро. Вечер действительно прекрасен, и мы берем лодку и отправляемся ловить рыбу на блесну. Наша лодка кружит по бухте от северного мыса к нашему и обратно. Озеро спокойное и гладкое как стекло. Вокруг нас летают ласточки, охотясь за мошками прямо у поверхности воды.

— Ночью будет дождь, — говорит Мари-Лу. — Поэтому рыба не клюет.

На четвертом или пятом кругу мы замечаем, что ветер начинает усиливаться. Я тороплюсь назад к мосткам. Когда мы высаживаемся, волны уже довольно высокие.

— Это озеро просто чокнутое, — говорю я, привязывая лодку, и чувствую, как дрожат мои коленки.

Мари-Лу лишь кивает.

— Здесь ветер поднимается быстро, — спокойно говорит она.

Она знает. Она прожила тут все свои двенадцать лет. Не то, что я, приезжий. Дачник.

Когда мы заходим во двор, вечеринка перешла в новую фазу. Поросенок съеден, и гости разбились на группки. Некоторые остались под тентом пить кофе. Я вижу, как папа, стоя под фруктовыми деревьями, болтает по мобильному телефону, с которым никогда не расстается. Он приветствует нас бокалом с желтым коктейлем. Мы подходим к нему.

— С кем ты разговаривал?

— Звонил Эрьян из газеты. Он обещал заехать к нам через несколько дней.

— А где Бритт? — спрашиваю я.

— Понятия не имею, — отвечает папа и оглядывается.

Мы с Мари-Лу берем по бокалу безалкогольного напитка и идем в дом посмотреть телевизор. В доме тихо и спокойно. Когда я на цыпочках крадусь в туалет, слышу звук из комнаты, которая, как мне известно, является кабинетом Бьёрна. Сначала я решаю, что туда пробрался вор. Останавливаюсь у двери и прислушиваюсь. Шорох. Чей-то голос шепчет что-то, я не могу разобрать. Кто-то стонет.

До меня начинает доходить, что это никакой не вор, но, когда я собираюсь продолжить свой путь, откуда ни возьмись появляется мама Мари-Лу. Она спрашивает меня, почему я стою здесь в темноте. Я пожимаю плечами. Наверное, я покосился на дверь. Или она сама все услышала. В следующее мгновение она хватается за ручку двери, открывает кабинет и включает свет.

Из-за черного кожаного дивана напротив письменного стола торчит красная лысина Бьёрна. На нем лишь расстегнутая рубашка. Остальные вещи раскиданы по полу. Он удивленно таращится на дверь. Словно только сейчас до него дошло, что нужно было закрыться на ключ. С дивана доносится резкий голос:

— В чем дело, дорогой?

Этот голос я узнаю из тысячи: голос Бритт Бёрьессон.

* * *

Я много раз прокручивал в памяти дни, последовавшие за вечеринкой, и уверен, что могу разъяснить большую часть того, что случилось. Но не было ни намека на то, к чему приведет банальная измена в кабинете Бьёрна. Никто не мог предвидеть этого. Я ничего не заметил. Папа — вообще воплощенный знак вопроса. А ведь он очень наблюдательный.

Лучше всех держится мама Мари-Лу, кажется, она воспринимает случившееся довольно объективно. Она собранная и рассудительная, все та же подвижная и милая Ирья, как и прежде. Она сделала себе модную стрижку средней длины, и каждый раз, когда она поворачивалась, вся ее прическа приходила в движение. В эти дни Ирья часто крутила головой. Такие вот бессмысленные детали врезались в мою память.

Бьёрн ходит пристыженный, как пес, пойманный с котлетой в зубах. Он целыми днями просит прощения. Уверяет, что такое больше никогда не повторится.

Папа лишь на все качает головой.

— Это так чертовски типично для Бритт Бёрьессон, — говорит он.

По папиному предложению Бритт на время возвращается к себе домой в Стокгольм. Мне даже немного жаль ее. Она выглядит такой одинокой и потерянной.

И хотя я действительно устал от ее постоянного присутствия в доме, возможно, мне следует подправить свое представление о ней. Не такая уж она плохая. Это лишь мое субъективное восприятие. Просто именно здесь ее худшие черты выходят наружу.

Честно говоря, Бритт — настоящая труженица. По утрам, задолго до того, как мы с папой просыпаемся, она уже на ногах, одета в джинсы и рубашку навыпуск, стоит где-нибудь и насвистывает. Красит дом, заменяет треснутую черепицу, оклеивает обоями гостиную, ставит вентили на трубы в кладовке, укладывает новую гидроизоляцию на крышу туалета. Ее морковно-рыжие волосы собраны в пучок на затылке и поддерживаются белой хлопчатобумажной лентой, свисающей на лоб. Когда я был маленький, мне казалось, что она похожа на индейца.