Вилла Бель-Летра - Алан Черчесов

Древнейшая и глубинная основа ритуала — символический переход между различными формами космического и социального бытия (живое — неживое, человеческое — сверхчеловеческое, природное — социальное и т. п.). В структуре ритуала важную роль играет посредник (медиатор) между соответствующими крайностями; в этом качестве может выступать жертва, герой, словесная формула.

Философский энциклопедический словарь

Первого июня две тысячи первого года в первом вагоне пригородной электрички Мюнхен — Тутцинг сидел у окна пассажир, впервые почтивший своим пребываньем Баварию. Разглядывая своих иноземных попутчиков, на каждого из которых приходилось по велосипедному колесу (сами «железные скакуны» смирно стояли в проходах, подвязанные к стойкам поручней короткими цепями; цепи были снабжены небольшими замочками; замочки исправно защелкивались), пассажир размышлял о том, как далеко он оказался вдруг от того, что составляло его привычную повседневность. Покинув утром свою московскую квартиру и уже к обеду отдалившись от нее на пару тысяч верст, он ощущал характерное для резких перемещений чувство подмены, когда то, что ты есть (как бы ни было мало о том представленья), внезапно становится тем, чем ты не был еще никогда, или, напротив, был всегда, но не знал, что ты — это тот, кто тебя подменяет. Путешествие, думал он, — недурной способ постигнуть призывную волю пространства, указующую на беспочвенность устоявшихся соображений о том, кто мы есть, сталкивающую нас лоб в лоб с реальностью неузнаванья себя, которое, собственно, и является наилучшим себя узнаванием. Пока сжата пружина не поспевшего за скоростью передвижения времени, можно лелеять надежду, что ты — это несколько больше, чем ты. Или, скажем иначе, ты — не совсем это ты. В любом случае имеем в активе прибыток. Не потому ли, раздумывал он, в броске вон из русла тягучего времени в протяженность пространства обретается нами мимолетное безрассудство отрады? Пусть на поверку радость оказывается сродни усладе щенка, метящего струей еще не обжитую территорию: когда пружина за спиной разжимается, мы снова оказываемся в плену у самих же себя. Однако не сетовать же на смирительную рубашку тому, кто в ней так нуждается! Мы добровольцы, думал он, разминая в пальцах билет, добровольцы своих поражений. Пассажиры бесчисленных поездов, увозящих нас лишь туда, где мы и есть только мы, на какие бы расстояния ни удалялись от себя в попытке стать хоть самую чуточку больше…

Мысль была избита, как и все, что посещало его в последние месяцы. Истощенность сознания, излечиться от которой он не мог вот уже год, рисовала повсюду, куда бы ни бросил он взгляд, размытый автопортрет — неряшливый черновик с пустыми глазницами и вялым провалом рта, где, как в черной дыре, гибли рой за роем невнятные образы и слова, оставляя на губах привкус проглоченной шелухи из сладковатого воска, горькой пыльцы и пережеванных пчелиных крыльев.

От нечего делать, слепо тыча глазом в окно, он додумывал скуку узорами формул: настоящее, как ни старайся его обелить, — всегда черновик, исчерканный подробностями нашего бесполезного дрейфа по навязанной дневным светом бессоннице. Лишь когда та причалит к спасительной гавани памяти (покладистой обманщицы, чья подсохшая красками карта утаптывает наши петляющие следы в иллюзию пройденного пути, изловчился готическим росчерком он), станет сподручнее паковать в дорожные сундуки канцелярские папки подменных сюжетов о том, кем мы были. Коли так, то память — вот оно, ч.т.д.! — и есть антипод пустоты. Хлопотливый редактор, переписывающий набело черновик, вымарывая из него свидетельства очевидцев о тоскливой растерянности, что накатывает на нас всякий раз, стоит остаться наедине со своим ослепшим глазницами автопортретом, заключенным, как в толстый багет, в квадратные скобки мгновения. Настоящее же, рассудил он, отчего-то дрогнув коленом, в своем чистом, беспримесном виде — апофеоз бессюжетности. Своего рода запор, не пускающий елозящее колесо ожидания оторваться от стального поручня времени даже на очень крутом повороте. Уповать, думал он, разрешается лишь на случайность. Ниспосланный сигнал извне, который мы, в надежде собрать по крупицам ускользающий смысл, присваиваем своему озарению. Вот почему, думал он (точнее — подумало в нем что-то вдруг оживающим эхом), когда ты входишь под вечер в подъезд, достаешь ключ от почтового ящика, суешь его в паз и, едва раздается щелчок, слышишь вдруг за спиною распоротый воздух и плотный, глухой звук падения (безобразно похожий на тот, что издает оброненное на кафель яйцо), в твоих пальцах уже лежит конверт, а сам ты, еще прежде, чем обернуться и снова выйти на улицу, ни с того ни с сего вспоминаешь свой давешний сон, — когда все это происходит с тобою в один и тот же миг, трудно отделаться от искушения не связать воедино все три события и не пойти у них на поводу. Стоя на тротуаре, в двух шагах от тела с расколотым черепом, из-под которого, выводя в пыли двойным овалом густеющий знак бесконечности, сочится по асфальту кровь, ты тупо смотришь на чужую внезапную смерть, с благодарностью подмечая, что она милосердно повернута к тебе затылком с копной женских волос. Потом ты пятишься вон из толпы, из ее криков, возни и алчного шепота, чтобы скорее укрыться за дверью, обитой искусственной кожей, и долго моешь, бормоча трусливо заклятья, ладони. Тебе хочется верить, будто ты еще пьян, но это неправда: страх твой трезв, как и неподвластное мылу твое отвращение к себе. Наконец ты выходишь из ванной и садишься на кухонный табурет, обхватив руками отяжелевшую голову и чувствуя, как пульсирует толчками в висках минута непоправимого пробуждения, уже запустившего маховик воображения, которое с одержимостью робота, оставленного хозяйничать в создавшей его мастерской, принимается сводить воедино разрозненные звенья, казалось бы, заведомых несовместимостей. Механическому конструктору вполне хватит паузы между твоим вдохом и выдохом, чтобы на свой бесчеловечный лад выковать из разнородного материала (позабытого сна, падения тела на мостовую и обнаруженного в ящике конверта) цепь закономерности, так что содержимое письма тебя даже не удивляет, когда ты, покорившись воле чеканящей рифму машины, удосужишься его прочитать. Телефонный звонок окажется, в общем-то, кстати:

— С днем рождения, — скажет Веснушка, и ты сполна ощутишь гнет дурных совпадений. Тут еще за окном хлынет дождь.

— Погоди-ка, — прижав плечом трубку, ты потянешься за сигаретой. Закурив, зажмуришься, чтобы ни в чем не соврать, и приступишь к допросу: — На тебе сейчас белое платье, ты стоишь босиком, прислонившись к цветку на обоях, и скоблишь пальцем пятнышко на трельяжном зеркале в спальне, хоть оно совсем и не пятнышко, а старая грустная трещинка, в которой упрятана твоя самая главная тень… Так?

— На мне белый халат, и стою я к трельяжу спиной. Тень валяется где-то под боком, сломавшись по милости плинтуса. Беглый осмотр ее поясницы склоняет к диагнозу: радикулит. Между прочим, ее караулят утята (я к тому же и в тапках! В тех пушистиках, одного из которых ты как-то пытался намылить, перепутав его с банной губкой). Итого — четырежды мимо. От возлияний у снайпера сбился прицел? Это где ж ты сегодня кутил, ясновидец? Я звоню в пятый раз.

— И в последний. Если б я и сейчас не ответил, ты бы отправилась спать. Угадал?

— Прозорливо.

— А еще ты дала себе слово, что забудешь мой номер. Теперь-то попал?

— Прямо в яблочко. Ты просто шаман. Не забыл развести ритуальный костер?

— Не забыл.

— Ну и как?

— Чем ближе ночь, тем зазвонистей пляска подкупленных духов… Не желаешь встать в круг? Будет шанс потрясти организмом в такт бубну. А что? Справим ватагой праздник чертей: колдуну нынче — трижды тринадцать.

— Тридцать девять. Возраст «минус один». Признайся: похоже на перекур у пограничного столба?

— Что-то вроде того. Причем столб — в форме градусника.

— Возраст-термометр. Фиксирует градус сезона душевных простуд. Коли так, берегись эпидемий морального гриппа.

— Возраст оплаты счетов по грехам.

— Возраст аптек и причастий. Период аптечно-церковных свечей.

— А еще, говорят, год суровых проплешин.

— Nota bene, Суворов: возраст первых последних любовниц.

— Увы. Если все это взять и помножить, итожа, на рожу…

— С ней что-то не так?

— С ней все так, как бывает с лицом, когда оно въелось в тебя и растет. В тридцать девять ничто не растет, а оно… единолично в тебе прибавляется.

— Возраст мордастого роста.

— Возраст вроста в гипертонию и, чур меня, не дай Бог, — в простатит.

— Глупости. Возраст как возраст. Тебе по плечу. Я бы даже сказала, этот возраст тебе — по плечо.

— Намекаешь на то, что шаман постарел задолго до чертова возраста?