Вилла Бель-Летра - Алан Черчесов

Несомненно одно: биография Лиры фон Реттау являет собой заманчивый символ эпохи, своего рода отпечаток пальца с младенческой кисти новейшего времени, по которому так соблазнительно будет восстановить нам искомый образ самого страшного века и понять, чего же в нем было больше — наивности жертвы или коварства преступника…

Дальше читать он не хочет. Скомканные листы летят в окно. Ты смотришь во все глаза, как он, повернув к тебе спину, снимает штаны и, оставшись в чем мать родила, направляется к высохшему за лето в тоску и пыль камину. За отсутствием воды, он решает в него помочиться, потом зачерпывает оттуда золу и принимается смазывать ею тело, пригоршня за пригоршней, пятно за пятном, постепенно превращаясь в этакого крашенного блондином зулуса, блистательного в своей подвижно-рефлектирующей черноте. Затем пудрит голову пеплом, идет к столу и, обернув к тебе на секунду отсвечивающее антрацитом лицо, в тот же миг гасит лампу. Окно погружается в мрак. Ты слышишь, как хлопают ставни.

Визави больше нет. Тишина наступает такая, что в ней стыдно дышать.

Отодвинувшись от нее года на два, ты подбираешь из мусора памяти ворох упавших страниц и, пробежав еще раз начало главы, где мелькнут — совсем не случайно! — случайные, в общем, слова «фантом», «небоскреб», «притяжение», придумаешь выход: аэропорт.

Так, пожалуй, и сложится: спустя месяц после купанья в фонтане твой приятель отправится в Хитроу, где выберет рейс на Нью-Йорк, куда благополучно прибудет ближе к вечеру 5 сентября 2001 года. Проведя там два дня и дав интервью, он переедет в Бостон, где, однако, станет всячески избегать запланированных встреч с журналистами и прекратит отвечать на звонки. В отеле возьмет за правило появляться поздно ночью, забывая снять темные очки и надвинутую на глаза бейсболку, по всей видимости, надетые еще рано утром, чтобы оставаться неузнанным во время прогулок по городу. Несмотря на маскировку, впоследствии найдется ряд очевидцев, утверждающих, что видели его стоявшим подолгу на пристани, где, опершись рукою о древние сваи, он завороженно глядел на океан (по топорному определению репортера «Бостон Уикли», точно призрак Улисса, узревший в тумане призрак «Мэйфлауэра». Киоскерша с причала, изучившая за три дня его спину не хуже собственного прилавка, выразилась куда поэтичней: «Не знаю, что мерещилось самому раскрасавцу, когда он таращился на воду, а я готова была присягнуть, что это душа его уплывала в волнах, далеко-далеко, куда и не каждая рыба сподобится. Будто гладкий дельфинчик, которому в океане даже в шторм зацепиться не за что, — скользит да скользит, пока, обессиленный, не уткнется где-нибудь в дно. Больно уж гладкий для этого мира. Как глаз. Пригожий был, точь-в-точь из мрамора статуя. На такого любуешься, а потом вдруг услышишь, что помер, и сразу подумаешь: а ведь я про него это знала. Потому как такие красавцы смерть свою, словно мелочь, все время в кармане таскают, на цепочке заместо ключа, отдают же по первому зову — как милостыню…»).

Однажды, в дождь, его якобы видели бродящим по аллее городского мемориала. Черный дождевик скрывал лицо капюшоном и ярко — совсем по-дельфиньи — блестел. Проплывая мимо надгробий (мрамор на мраморе!), лицо бормотало. Что — остается вопросом: если это и были слова, то того особенного наречия, с которым мало кто бывает знаком из живых посетителей кладбищ, что наводит на подозренья: вероятно, исподземный, беспроигрышный слух мертвецов куда как отзывчивей нашего. По крайней мере повстречавшаяся с плащом пара новозеландских старичков, справлявших путешествием по миру свой медовый месяц, приняла его бурчание за стихи, предположив в их приглушенной неровной походке поэтические фигуры Эдгара Аллана По. Поскольку по доброй воле, тем паче в дождь, редко кто согласится распознать в лопотании прохожего невнятное эхо поэзии, напрашивается непоэтический вывод: По — это Бостон, мемориал, хлещущий ветер и капюшон, вызвавшие ассоциации с «Вороном». Скорее всего стихов не было. Был лишь некто в черном дождевике и с белым лицом, которого на поверку вроде бы не было тоже: свидетельства седоголовых любовников не могут считаться вполне достоверными хотя бы из-за того, что в полицейском участке они четырежды опознали твоего визави по семи фотоснимкам, лишь один из которых запечатлел на бумаге сэра Оскара Дарси (слишком много, с точки зрения логики, щелкнувшей в этот момент математику по носу, — это вовсе как нет).

Чем бы ни занимался он в Бостоне, факт остается фактом: утром понедельника Дарси (как ему, однако, подходит это стройное имя! Имя-остров. Причем минимум дважды, если справиться с картой, составленной англо-ирландскими пращурами, одарившими Оскара знатными пофамильными тезками) решает вдруг съехать из гостиницы, берет напрокат автомобиль и снова катит в Нью-Йорк, предварительно забронировав по телефону обратный билет на Лондон.[1] Однако в пути внезапно меняет маршрут и перед самым Большим Яблоком сворачивает на окружную магистраль к Нью-Джерси, где останавливается в придорожном мотеле с красноречивым названием «Приют на обочине» (заверено его собственноручной подписью в книге гостей). Хозяин мотеля позже припомнит, что постоялец не раз в течение ночи спускался из номера, садился в машину и заводил мотор, порываясь куда-то уехать, но передумывал, ограничиваясь медленным кругом по автостоянке под звуки джазовой музыки, лившейся из включенного в его «Крайслере» радио. На дежурный вопрос: «Что, приятель, не спится?» — Дарси отделался было учтивым оскалом, но затем, уже ступив на лестницу, обернулся к стойке и произнес: «Когда преследуешь парня, похожего на тебя самого как две капли воды, удрать не так-то и просто. Все равно что состязаться в скорости с надетым на ногу башмаком». Хозяин, признав гостя пьяным, дал ему добрый совет: как доберется до номера, вмиг разуться, улечься в постель и покрепче зажмурить глаза — мол, башмаку, даже очень английскому, за сном ни за что не угнаться. «А ведь правда, — тут Дарси с сочувствием поглядел себе на штиблеты, — этим снобам, должно быть, претит ковылять ночь напролет по обочине. Лучше уж им податься со мною в приют…».

Но, как видно, им в том приюте все-таки жало: уже в шесть утра постоялец разбудил хозяина, чтобы вернуть ему ключ от комнаты, сам же затрусил на стоянку, откуда, взвизгнув шинами, умчался в ньюаркский аэропорт. Доподлинно известно, что им был куплен билет в Сан-Франциско, на тот самый рейс, что спустя часы падет подбитой птицей в лесу Пенсильвании, не успев добраться до Белого Дома. Среди тел пассажиров тело Оскара Дарси обнаружено не было…

Так ты дал ему то, о чем он просил, — возможность исчезнуть. Целиком раствориться в мгновении. По примеру графини фон Реттау стать недосягаемым для доподлинной смерти, а значит, для времени. Никаких публичных похорон, только блуждающий пепел, разносимый услужливым ветром по слезящимся нашим глазам. Сюжет его жизни отныне навеки разомкнут. Выходит, неисчерпаем (в том числе для тебя, соглядатай чужой тишины). Что ж, похоже, вы квиты.

Вопрос: куда девается то, что исчезло?

Ответ: судя по изложенным фактам, переселяется в наше воображение.

Вопрос: чем нам это грозит?

Ответ: подневольностью деспотов. Рабством тиранов.

Вопрос: а если без красивых слов, отбросив в сторону оксюмороны?

Ответ: занозой в темени. Что хуже — занозой чужого бессмертия.

Вопрос: означает ли это, что исчезнуть невозможно в принципе?

Ответ: напротив, очень даже возможно. За исключением тех редких случаев, когда исчезновение слишком наглядно для окружающих и сродни вызову на дуэль.

Вопрос: выходит, исчезновение «напоказ» являет собою способ того, как уцепиться за ниточку времени и продлить в нем собственное присутствие?

Ответ: не всегда. Все зависит от персонажа. Да еще (самую малость) — от автора.

Вопрос: остается узнать, кто есть кто?

Ответ: остается узнать, кто есть кто. И тогда, может быть, мы поймем, частичка кого из двоих осела на легких у нас крупицею горького пепла…

Пепел в легких; письмо; незнакомка; два стибренных трупа; между ними — сто лет. Плюс читатель. Плюс ты. Минус эта глава.

Чем не начало романа?..

ГЛАВА ВТОРАЯ (Ритуал)

Древнейшая и глубинная основа ритуала — символический переход между различными формами космического и социального бытия (живое — неживое, человеческое — сверхчеловеческое, природное — социальное и т. п.). В структуре ритуала важную роль играет посредник (медиатор) между соответствующими крайностями; в этом качестве может выступать жертва, герой, словесная формула.

Философский энциклопедический словарь

Первого июня две тысячи первого года в первом вагоне пригородной электрички Мюнхен — Тутцинг сидел у окна пассажир, впервые почтивший своим пребываньем Баварию. Разглядывая своих иноземных попутчиков, на каждого из которых приходилось по велосипедному колесу (сами «железные скакуны» смирно стояли в проходах, подвязанные к стойкам поручней короткими цепями; цепи были снабжены небольшими замочками; замочки исправно защелкивались), пассажир размышлял о том, как далеко он оказался вдруг от того, что составляло его привычную повседневность. Покинув утром свою московскую квартиру и уже к обеду отдалившись от нее на пару тысяч верст, он ощущал характерное для резких перемещений чувство подмены, когда то, что ты есть (как бы ни было мало о том представленья), внезапно становится тем, чем ты не был еще никогда, или, напротив, был всегда, но не знал, что ты — это тот, кто тебя подменяет. Путешествие, думал он, — недурной способ постигнуть призывную волю пространства, указующую на беспочвенность устоявшихся соображений о том, кто мы есть, сталкивающую нас лоб в лоб с реальностью неузнаванья себя, которое, собственно, и является наилучшим себя узнаванием. Пока сжата пружина не поспевшего за скоростью передвижения времени, можно лелеять надежду, что ты — это несколько больше, чем ты. Или, скажем иначе, ты — не совсем это ты. В любом случае имеем в активе прибыток. Не потому ли, раздумывал он, в броске вон из русла тягучего времени в протяженность пространства обретается нами мимолетное безрассудство отрады? Пусть на поверку радость оказывается сродни усладе щенка, метящего струей еще не обжитую территорию: когда пружина за спиной разжимается, мы снова оказываемся в плену у самих же себя. Однако не сетовать же на смирительную рубашку тому, кто в ней так нуждается! Мы добровольцы, думал он, разминая в пальцах билет, добровольцы своих поражений. Пассажиры бесчисленных поездов, увозящих нас лишь туда, где мы и есть только мы, на какие бы расстояния ни удалялись от себя в попытке стать хоть самую чуточку больше…