Неверная. Костры Афганистана - Андреа Басфилд

3

Следующий день был, пожалуй, худшим в моей жизни. Ну, может, не самым худшим. Но чертовски скверным.

В пересохшем горле жгло, живот, пустой и сгнивший изнутри, болел адски, все тело покрывала холодная испарина, в голове стучал молотами миллион кузнецов. Да к тому же мать нашла мне работу в то же утро, хотя была пятница и никто не работал, – очередной пример таинственного колдовства, на которое способны разгневанные матери.

С этого дня в течение двух часов после школы я должен был помогать Пиру Хедери – владельцу небольшого магазинчика, старому, как Королевская усыпальница, чьему зрению навечно заградили путь молочные бельма.

Я был ужасно раздосадован.

– Не можешь хорошо себя вести, будешь работать, – сказала мать сухо. – И держись подальше от Джеймса. Понятно?

Я тяжело вздохнул. Точь-в-точь как с Джахидом – та же песня.

– Как я должен это делать, по-твоему? – простонал я.

– Меня не волнует, как. Делай, и все!

Невыносимая женщина Хуже, наверное, всех армий, пытающихся завоевать нашу страну. Благодарение Аллаху, Джорджия рассказала ей только о том, что я пил пиво, поскольку, узнай она, что я еще пытался увидеть груди Мэй, прежде чем вернулся на землю и наткнулся на бутылку, так наверняка в ту же секунду сослала бы меня в медресе [8] .

– Пить алкоголь запрещено исламом, – напомнила она. – Теперь тебе придется гореть в аду за этот грех. А ведь тебе, кажется, еще и десяти нет, Фавад. И ты будешь гореть вечно, вместе с этими нечестивыми иностранцами!

– Я не знал, что это было пиво! – крикнул я.

– Не знал, как же! За ложь – еще десять лет ада, и еще пять – за то, что кричишь на мать. На твоем месте я бы помолчала.

– Но…

– Но, но!.. Никаких «но»! Убирайся с глаз моих, пока я тебя не побила!

Я покачал головой. Похоже, Джахид прав. С женщиной и впрямь разговаривать бесполезно, особенно если она – твоя мать.

Я вышел из кухни и поплелся в сад, подальше от попреков, которых не заслужил. В конце концов, я еще ребенок. А Джеймс, выходит, ни при чем? Это ведь он вынудил меня совершить грех, и он – взрослый мужчина. Почему же его никто не заставляет работать на слепого Хедери за пару афгани, которые я с той же легкостью раздобуду на Чикен-стрит? За что мне такое несчастье? И это – новый, демократический Афганистан!

Очередное доказательство мировой несправедливости явилось взору, когда я свернул за дом, чтобы укрыться в саду, и увидел там своего погубителя, Джеймса. Он сидел в темных очках за ноутбуком, ссутулившись, с таким видом, словно вся тяжесть мира лежала на его плечах.

– Замечательно, – буркнул я и повернул обратно.

И у себя в комнате, расстроенный, забрался в постель, надеясь сном прогнать недомогание, от которого по телу словно ползали вши.

* * *

Магазинчик Пира Хедери находился на углу 15-й улицы и объездной дороги, недалеко от британского посольства.

Внутри царил беспорядок – на полу валялись банки, упавшие с полок, всюду громоздились коробки со свисавшими из них тканями и полотенцами, и стояли ящики с фруктами, которые видывали лучшие дни, но, кажется, еще пользовались спросом.

Старик был слеп, однако загадочным образом мог найти все, что бы ни спросил покупатель, – тогда еще мог, во всяком случае. Он сказал, что нанял меня, поскольку пришлось уволить племянника – «дерьмового ублюдка», который приспособился подсовывать ему под ноги ящики и стулья ради удовольствия поглядеть, как старик упадет. Да еще и обкрадывал его к тому же.

– Ты воровать лучше и не пытайся, сынок, – предупредил он меня в первый же день. – Может, глаз у меня и нет, но я все вижу. – И показал крючковатым пальцем на дверь, где стоял на страже пес величиной с небольшого осла и смотрел на меня так, словно собирался нынче мной пообедать.

– Как его зовут? – спросил я, не сводя глаз с грозного зверя, намеревавшегося меня съесть. Он был так же стар и уродлив, как его хозяин. Рваные серые уши выдавали бывалого бойца.

– Кого?

– Пса.

– Пес…

– Ну да, я про вашего пса спрашиваю.

– Я и говорю – Пес. Его зовут Пес.

– А.

Я довольно быстро понял, что страшноватая внешность и недостаток воображения не мешают Пиру Хедери быть человеком на самом деле веселым. И, судя по всему, он совершенно не нуждался в моей помощи. Когда у него спрашивали пенку для бритья, он вставал со своего места возле стойки с сигаретами, шаркал в дальний правый угол, наклонялся ко второй полке снизу и возвращался с нужной упаковкой. Когда в магазин забегали какие-нибудь нехорошие дети и пытались что-то украсть, выход им преграждал Пес – рыча, капая слюной и вздыбив шерсть на загривке. Несостоявшиеся воришки писали в штаны и звали мамочку. А за возможность выйти невредимыми Пир требовал с них по пятьдесят афгани.

Во мне он действительно не нуждался, но у меня сложилось впечатление, что одинокому старику просто не с кем было поговорить. И всю первую неделю я только и делал, в общем-то, что наливал ему чай и сидел потом на ящиках с пепси, поедая сушеный горох, пока Пир предавался мыслям вслух и воспоминаниям о войне.

– В тот день мы потеряли много хороших парней, – сказал он однажды, завершив очередной рассказ о временах моджахедов.

Я понимающе кивнул, потом фыркнул, вспомнив, что он меня не видит. Хотя я и чувствовал себя чертовски взрослым, его рассказы изрядно будоражили мое воображение.

Их было шестьдесят человек в тот день, поведал Пир, все – пуштуны, все – «преданные делу свободы» и вооруженные до зубов «калашниковыми» и ракетными установками. Они совершили дерзкий налет среди бела дня на русскую базу к северу от Кунара.

– Вражеских солдат погибли сотни, – сказал Пир, – наша отчаянная смелость застигла их врасплох, к тому же вечное пьянство притупило их бдительность. Нам нечего было терять, а выиграть мы могли все, и мы засыпали их градом пуль и разрывных снарядов.

То была славная победа, заверил он, триумф, о котором потом слагали песни. Моджахеды мгновенно возникли из ниоткуда, обрушили ад на головы русских и так же быстро исчезли, «словно призраки, растворившиеся в воздухе».

Но уйти, увы, удалось не всем…

Когда победоносные моджахеды пробирались по горам Нуристана, направляясь в тайный военный лагерь, разбитый среди скал, их накрыла снежная буря. Ветер был такой, что резал лица, как ножом, и рвал одежду. И за его ревом они не услышали шума вертолета, который внезапно появился над ними и осветил их разноцветными ракетами.

Спасая свою жизнь, они побежали, а воздушные силы русских шли за ними по пятам, не отставая, всю ночь, пока не загнали наконец в узкое ущелье, где в засаде поджидало пятьсот солдат. Шанса у моджахедов не было ни малейшего, но они все же прорвались через это ущелье и рассыпались под прикрытием облетевшего леса – кто бросился в ледяную горную реку, кто зарылся в глубокие снежные сугробы.

– Да, мы потеряли тогда много хороших парней, – вздохнул Пир. – И много пальцев ног…

Я посмотрел на его корявые ноги – все десять пальцев с толстыми желтыми ногтями были на месте, выглядывали из-под кожаных ремешков.

– Тогда-то вы и ослепли? – спросил я. – Во время джихада?

– Ну нет, – проворчал он. – Я ослеп в тот день, когда женился. Увидел свою жену впервые, и она оказалась так страшна, что глаза мои закрылись и не захотели открыться вновь!

* * *

Моя работа у Пира заканчивалась обычно вечером, около половины шестого. В удачные дни я попадал на главную дорогу как раз тогда, когда возвращалась с работы Джорджия, и доезжал до дому вместе с ней. Как у большинства иностранцев, у нее был свой водитель, Массуд, что было, на мой взгляд, весьма неплохо, учитывая, что на жизнь она зарабатывала всего лишь вычесыванием коз.

– Это не какие-то там козы, – сказала Джорджия однажды, когда я пошутил, что она – самый богатый пастух во всем Афганистане. – Это козы кашемировые.

– Ну и что? Коза – это коза, годится лишь для еды и для бузкаши [9] ! Что такого особенного в глупой кашемировой козе?

– Шерсть, мой милый. Она очень дорогая, и западные женщины чуть ли не душу продать готовы за джемперы и шали из кашемира. Это особенная шерсть, она есть только у этих коз. И, к счастью для вашей страны, Афганистан – производитель лучшего кашемира на свете.

– А почему тогда все пастухи не богачи?

– Ну, большинство из них просто не понимает ценности того, чем владеет. Кашемир пропадает зря, его состригают вместе с прочей шерстью и выбрасывают. А самое лучшее у козы – это мягкий подшерсток, и его нужно вычесывать и отделять. В сыром, необработанном виде он стоит около двадцати долларов за килограмм.

– Хм, неплохо.

– Неплохо, но и не слишком хорошо.

– Почему?

– Потому, – Джорджия улыбнулась и подняла брови, словно собираясь открыть мне какой-то большой секрет. – Даже если ваши фермеры знают об этой шерсти, они могут ее только собирать. Потом ее вывозят в Иран, Бельгию или Китай, где смешивают с худшей по качеству, и иногда ввозят обратно, а это чистое безумие. Если бы удалось создать условия для обработки шерсти здесь, в Афганистане, и оставлять ее чистой насколько возможно, тогда ваши пастухи и впрямь были бы очень богатыми людьми. Во всяком случае, по сравнению с тем, каковы они сейчас. У людей стало бы больше работы, и со временем появилась бы настоящая индустрия. Потому-то я и приехала в вашу страну – чтобы помочь это сделать.