Неверная. Костры Афганистана - Андреа Басфилд

На самом деле я чувствовал себя так, будто меня вырвали из пламени ада и поселили в раю. И в эти первые недели я был не просто Фавад из Пагмана, я был Фавад – тайный агент.

Кабул тогда кишел шпионами – британскими, пакистанскими, французскими, итальянскими, русскими, индийскими и американскими. Они отпускали бороды, чтобы походить на афганцев. И президент дал мне простое задание – выяснить, кто в этом доме шпион и на кого он работает.

Пока я крался и ползал там, в духоте и зное летних кабульских ночей, мои приключения обрастали в мечтах героическими подробностями. Я строил планы, как избежать провала, придумывал пути отступления, чтобы успеть передать тщательно собранную информацию во дворец соратникам. И воображал, довольно туманно, грядущие чествования, представляя себя национальным героем, которого благодарят за важную работу, проделанную еще в детстве.

«Он был так молод!» – восклицали люди, узнав о моих свершениях.

«Да, но он был настоящий афганец», – говорил президент Карзаи, широко улыбаясь, поскольку сам меня выбрал и дал это задание.

«Такой отважный! Такой мужественный! – восхищались все. – У него поди, яйца большие, как у Ахмад-Шаха Массуда» [7] .

«Больше! – поправлял президент. – Ведь мальчик – пуштун!»

* * *

Выполняя свое задание, я вел учет всех передвижений иностранцев в красной записной книжке, которую подарила мне Джорджия для упражнений в письме.

Поскольку Джеймс дома почти не бывал, а Джорджия была слишком красива, чтобы работать на врага, я решил сосредоточить свое внимание на Мэй.

Однажды, когда мать заснула, я выскользнул из своей спальни и забрался на стену «тайного» прохода. Оттуда была видна ведущая в спальню Мэй дверь, на которой висел длинный шерстяной жакет.

К доске на дальней стене было приколото множество фотографий – родственников Мэй, как я догадывался, потому что на них были запечатлены в разных позах исключительно маленькие и желтоволосые люди; но в моем воображении все они были частью террористической сети, которую организовали пакистанские свиньи. В ISI, их секретной разведывательной службе, знали, что афганское правительство никогда не заподозрит американку в причастности к их злодейским планам. Они были хитры, как сам дьявол. Но не хитрее Фавада – отважного защитника Афганистана.

К сожалению, Мэй переживала какое-то горе.

Чаще всего она просто сидела у себя в комнате. А если не просто сидела, то разговаривала по мобильному телефону, а если не разговаривала, то спускалась вниз и хмуро ковырялась в еде, на приготовление которой у матери уходил целый день, а то и вовсе плакала. Плачущая женщина – уже ничего хорошего, а у Мэй лицо казалось скорее злым, чем печальным, и это сбивало меня с толку. Честно говоря, я уже был уверен, что Мэй слегка не в себе, и к концу второй недели решил бросить расследование ее шпионской деятельности и направить свои силы на то, чтобы попытаться увидеть ее груди.

Однако и с новым заданием имелась небольшая проблема. Со стены я мог видеть только треть ее комнаты – и это была не та треть, где Мэй переодевалась.

Поразмыслив над ситуацией в ожидании, пока мать погасит у себя свет, я нашел единственное решение – перепрыгнуть со стены на балкон. Это означало, что мне нужно будет преодолеть пространство примерно в метр шириной и постараться не думать о падении.

* * *

За две недели тайных операций я успел выяснить, что гудение генератора, снабжавшего дом светом каждую вторую ночь, когда городское электричество брало выходной, было способно заглушить любой шум, какой я мог произвести, подкрадываясь. Поэтому, без опаски разбудить Мэй даже в том случае, если грохнусь и разобьюсь насмерть, я забрался на стену и уставился на балконные перила. Двенадцать поперечных брусьев – всего-то и надо, что прыгнуть и ухватиться за любой из них.

Пять раз глубоко вздохнув, я закрыл глаза, вознес молитву Аллаху и изо всех сил, какие только были в моих ногах, оттолкнулся ими от стены. И тут же, словно не было никакого прыжка, треснулся головой о перила и обнаружил, что каким-то чудом держусь за целых два бруса.

Пораженный, не до конца веря, что мне это удалось, я перевел дыхание, пытаясь успокоить отчаянно колотившееся сердце. Оставалось чуть-чуть – закинуть ногу на перила, подтянуться, и я на балконе. И все округлые прелести Мэй – мои. Увижу ее груди, а может, и еще что-нибудь. Если повезет по-настоящему, увижу даже…

– Хм-хм.

Мой слух встревожил какой-то звук. Похожий на кашель – и донесся он как будто снизу.

– Хм-хм.

Вот, опять…

Медленно, надеясь на чудо – ведь этого не могло произойти, мне просто показалось, – я скосил глаза вниз, вправо от себя, и увидел Джеймса. Он стоял под балконом, качал головой и грозил мне пальцем.

Я перевел взгляд на яркий свет, лившийся из спальни Мэй. Потом обратно на Джеймса.

Он никуда не ушел, что было бы проявлением вежливости с его стороны, и явно ждал от меня каких-то действий.

– Салям алейкум, – я жалко улыбнулся.

После чего разжал руки и упал к его ногам. И, приземлившись, свернулся плотным калачиком, чтобы хоть как-то защититься от неминуемой кары.

Молчание, продлившееся всего несколько секунд, но показавшееся мне длиною в половину моей короткой жизни, снова было прервано кашлем.

Я поднял голову и увидел, что Джеймс улыбается. Глаза у него блестели, как стеклянные, и стоял он слегка покачиваясь. Потом кивнул в сторону сада и жестом велел идти за ним.

Идти туда мне совсем не хотелось, но я решил, что наказание лучше принять за домом – чтобы мать не увидела мой позор и не добавила к нему потом пыток собственного изобретения.

Поэтому, держа голову высоко, как подобает мужчине, я пошел вслед за Джеймсом в темноту сада, где белели привидениями пластиковые стулья.

Там он молча предложил мне сесть рядом. Потом наклонился, вынул из стоявшей на земле картонной коробки бутылку пива, сковырнул с нее крышку о край стола и передал мне.

В этом явно был какой-то подвох, но бутылку я взял.

А Джеймс достал другую, открыл таким же манером, стукнул ею о ту, которую держал в руках я, и пробормотал что-то непонятное. Изо рта его пахнуло старым сыром.

Я таращился на него, боясь шевельнуться, но он похлопал себя по губам – пей, мол. Что я и сделал.

* * *

Первый глоток показался мне ужасным – пиво было пенистое и горькое, как прокисшая пепси-кола. Но, похоже, это и являлось моим наказанием и было все же получше, чем порка, поэтому я глотнул еще. А потом еще и еще.

И в голове у меня мгновенно помутилось.

Тепло, непохожее на летний зной, разлилось по всему телу, пробежало по жилам, загорелось на щеках. Глаза разъехались. Все вокруг словно укрылось невидимым одеялом, и Джеймс заговорил со мной на непонятном языке.

Глотнув еще, я начал говорить тоже, не в силах удержаться, – слова так и скатывались с языка, словно камни по склону горы, догоняя и перегоняя друг друга.

Никто из нас, конечно, не понимал, о чем говорит другой, но это казалось неважным. Это была лучшая беседа, какую я только вел в своей жизни. И Джеймс меня на самом деле как будто понимал.

Поэтому к концу второй бутылки я рассказал ему все – о Джахиде, Джамиле и моем лучшем друге, Спанди. Я раскрыл тайну наших заработков; поведал, как мы катаемся по городу, цепляясь сзади к овощным фургонам, и о том, как однажды мы нашли в парке спящего Пира-Дурачка и измазали ему грязью штаны, чтобы он, проснувшись, решил, что обкакался.

Когда ночь состарилась и края небес посветлели, я признался еще и в своем шпионстве за Мэй. Услышав ее имя, Джеймс засмеялся и обеими руками, в одной из которых была сигарета, а в другой пиво, изобразил широкие круги перед своей грудью. Я засмеялся тоже, сам не зная чему, а Джеймс вскочил со стула, хлопнул меня по спине, стукнул своей бутылкой о мою и взъерошил мне волосы, против чего я уже не возражал.

А потом все закончилось столь же быстро, как и началось.

Джеймс, воздев над головой бутылку с пивом, застыл, словно уличная собака, неожиданно освещенная фарами.

Все вокруг застыло, даже воздух, которым мы дышали, и я зачарованно следил за тем, как медленно падает на землю пепел с его сигареты, а из темноты выплывают очертания чьей-то фигуры. Похожей на Джорджию.

Видеть нас она явно была не рада.

Джорджия стояла босиком, в одной длинной черной тенниске, и темные волосы вздымались вокруг ее головы рассерженными змеями.

Яростная и ослепляющая, она казалась волшебным существом, а не обычной женщиной, и сердце мое едва не разорвалось от ее темной, гневной красоты. Но тут – то ли из-за неожиданности ее появления, то ли из-за вида ее голых ног, то ли из-за сердца, отчаянно забившегося в груди, то ли из-за каравана верблюдов, вздумавшего вдруг расположиться на ночевку у меня в голове, – мне стало так плохо, что я согнулся и меня вырвало на собственные башмаки.

3

Следующий день был, пожалуй, худшим в моей жизни. Ну, может, не самым худшим. Но чертовски скверным.