Сочинения в двух томах. Том первый - Петр Северов

Видя, что нам не уйти, Гаврила переходит на шаг и последние сажени двигается страшно медленно. Облизываясь и зевая, пес отходит в сторонку.

Над головой я слышу задыхающийся кашель старого Бляу:

— Негодяи… воришки!

— Дяденька, мы не будем… не будем, — тихо бормочет Сенька, но даже мне плохо слышен его голос.

— Дяденька!

Холодные костяшки пальцев впиваются в мое плечо, рвут ухо. Старый Бляу поднимает меня над землей. Напрасно обдирая руки, цепляюсь я за кусты. Костяшки пальцев запутались в моих волосах. Но я не чувствую боли. Меня одуряет приторный запах табака. Гаврила наклоняется рядом. Рот его широко раскрыт, и борода похожа на черную пену. Он тяжело вытаскивает что-то из кустов.

Обжигая колени, я падаю на песок.

— Дяденька… да мы ж не будем! — кричу я изо всех сил. Гаврила тяжело тянет Семена, обхватив его поперек туловища, и коротко взмахивает над ним своей огромной ладонью.

— Ягод захотели, собачата… — рычит он. — Вот вам ягоды.

— Я их проучу!.. — удушливо кашляет старый Бляу. — Встать!

Оглушенный, я поднимаюсь с земли. Прямо перед моими глазами, осыпанная лохматыми узелками завязей, раскачивается ветка вишни.

Сквозь узор ветки я вижу, как по площадке, мелко тряся щеками, бежит Жоржик.

— Папенька! — кричит он, прыгая и наливаясь румянцем. — Слышишь, папа, позволь маленький нок!.. И, взмахнув белым кулачком, бьет в грудь Сеньку, которого еще держит Гаврила.

Прыжком он поворачивается ко мне. У него блестящие глаза и презрительно надутые губы.

— Здорово! — гремит Гаврила. — Мастак!

Тряхнув плечами, Жоржик быстро заносит кулак и секунду, прицеливаясь, медлит. Я закрываюсь ладонями. От удара они щелкают, как плеть.

— Прекрати, — увещевает его отец и сам больно щиплет меня за ухо. Нас ведут на площадку. На искаженном лице Сеньки я замечаю слезы, маленькие скупые слезинки. И внезапно близко, в нескольких шагах от себя — ближе, чем в самой мечте! — я вижу синеглазую женщину. Розовая ваза светится перед ней, как огромный цветок.

С удивлением и смехом к нам поворачиваются все сидящие на скамьях, весь круг: длинновязый военный с усиками на губе, багровый толстяк, рыхлая дама в кудряшках… Я слышу испуганный вздох, но вижу только одну ее, легенькую, смеющуюся, полную тихого света.

— Опять курьез… Дичь поймали? — привставая, с медленной улыбкой спрашивает военный, и я слышу крадущийся скрип его сапог.

Хозяин останавливается перед нами. Он трясет лохматым кулаком и тяжелой седеющей головой:

— Дичь? Хуже! Воришки! Полюбуйтесь — иллюстрация к Ломброзо. И это дети! Что за страна!

Половина слов мне непонятна, и все же они больней ударов и щипков. Синеглазая женщина пристально смотрит мне в лицо. На ее щеках мягко выравниваются веселые ямки. Я хочу сказать ей, что мы не крали, даже и не думали что-нибудь украсть. Мы просто любили валяться на свежей траве в саду, наблюдать за игрой в кривые мячи и дышать этим воздухом, полным цветения вишни.

И не зная почему, я сразу начинаю верить, что она все поймет, эта нежная женщина, и, уже с радостной тревогой ожидая улыбки, говорю, глядя ей прямо в глаза и наслаждаясь ее взором:

— Тетенька-голубушка, мы ведь не крали… Мы только бродим с Сенькой… чтоб не скучно…

Но она быстро отворачивается, кривя губы:

— Лгунишка… И хитрый…

Только теперь мне становится очень страшно.

Хозяин подзывает Гаврилу и тихо приказывает запереть нас в сарай. И когда под конвоем бородача мы идем по двору, за деревьями я замечаю Жоржика; он торопливо оббегает клумбу, чтобы встретить нас на углу дома.

Но со стороны ограды кто-то вдруг громко зовет меня по имени. Оглядываясь, я вижу Павлика. Он цепляется за железные прутья, скользит и никак не может подняться на перекладину между ними.

— Васек, слышь, Васек! — кричит он сорванным голосом и, распластанный, застывает на прутьях. — Ах ты, парень!.. Да иди ж домой… отца-то прибило в завале!

Гаврила замедляет шаг, а Жоржик, чем-то смущенный, останавливается на расстоянии сажени. Я останавливаюсь тоже.

Сенька заглядывает мне в глаза. От его лица медленно отливает кровь.

— В завале? — повторяет он, как эхо.

Я оборачиваюсь к старому Бляу. Он стоит в сторонке и, не глядя на меня, набивает трубку, и укоризненно покачивает головой. И весь круг гостей, все до одного человека, смотрит теперь не на меня, а на вазу, в которой лежат яблоки. Они смотрят на нее так пристально, словно в ней что-то должно произойти. И уже кто-то тихо пробует смеяться. Я считаю их, этих здоровых, чистых людей… семь… восемь… девять… и почти с испугом вижу, какие мы с Сенькой маленькие.

— Папа, ты уж уволь их, — поет белокурая, опуская ресницы. Она поднимается и идет ко мне. Шелковое платье шуршит от легкого ветра. На лице ее нет улыбки. И зачем, кто просит ее хитрить? Напрасно она хочет улыбнуться, — упорная морщинка бороздит ее лоб.

— Бедный мальчик!

…Рыжие, дымные полосы плывут в моих глазах. Но я вижу ее близко… Медленно клонится купол яблони. Мне становится душно от злости. Тогда я шагаю к ней и прямо в лицо, даже ощущая ее дыхание, кричу и повторяю одно оскорбительное, грязное слово, которое слышал от пьяных шахтеров.

Кто-то грузный прыгает ко мне со скамьи. Но, стремясь ударить первым, с той же стороны подбегает Жоржик. Он останавливается, как при игре в кривые мячи, и важно заносит кулачок. Я сжимаюсь в комок и нырком бью его головой в живот. У него мягкое, словно надутое тело. Он падает на землю и визгливо зовет Гаврилу. Я бегу к воротам. На прутьях, ограды еще висит Павлик. Сенька мчится за мной. На ходу он вытирает слезы и подхватывает обломки кирпича.

Длинными прыжками его настигает Гаврила. Но Сенька увертывается и быстро взмахивает рукой. Зарычав, Гаврила хватается за щеку.

Из флигеля выбегают дворники. Однако мы уже на улице. Позади визг Жоржика и гусиный гогот женских голосов. Мы бежим через степь, к оврагу, отшвыриваясь камнями. Дворники гонятся за нами добрых две версты. Останавливаясь, мы швыряем камни и показываем кулаки.

На степном бугре мы, наконец, садимся отдыхать.

— Да ты постой… не реви, — задыхаясь, говорит Павлик, — он ведь живой, твой отец!.. Помяло его… Вот только, может, не выживет…

— А вот и выживет! — говорю я со злобой и отворачиваюсь, чтобы Сенька не видел слез.

СЧАСТЬЕ

— Что же это за штука счастье? — спрашивал нас Митрий Иванович, затягиваясь из большой, собственной работы трубки. — Ну-ка, что это за фрукт?

Я и Семен солидно молчали. Но Митрий Иванович с ответом не торопил. Он давал нам время подумать.

— Да, — говорил Семен неопределенно, — счастье…

Я беспокойно ерзал на стуле, как бы выражая этим действительную глубину задачи.

Из полутемного угла комнаты светились голубые глаза Авдея. Поначалу он обычно не вмешивался в разговор. Пальцы его лохматили кудрявую цыганскую бородку и поминутно расправляли усы.

Я поглядывал на Семена, Семен осторожно на меня. Но никто из нас не решался первым ввязываться в такой щекотливый разговор. Во-первых, так приятно было запросто сидеть с пожилыми, уважаемыми людьми, а во-вторых… не шутил ли Митрий Иванович?

Усмешка никогда не сходила с его лица, она пряталась в его усах, в мелких морщинках у рта, в прищуре глаз, в быстром, оценивающем взгляде.

Он брал со своего рабочего стола, заваленного обрезками кожи, крутой сияющий нож или колодку — что попадалось под руки — и встряхивал на большой дубленой ладони:

— Вот этот, скажем, предмет?.. Есть он счастье?

Семен отвечал рассудительно:

— Я думаю так, что счастье. Кормишься ж ты с него?

Митрий Иванович выпускал сивое облако дыма и презрительно фыркал.

— Дрянь! — восклицал он громогласно. — Дрянь это, а не счастье! — и минуту загадочно молчал.

— Разрешите махорочки? — спрашивал я примирительно, запуская пальцы в желтую деревянную табакерку.

— Кури, молодой, кури, да ума не прокуривай.

— Эх, дела-а, — вздыхал Семен и тоже тянулся к махорке. Скрытый дымом, наш бородатый приятель начинал развивать свою теорию счастья. Он очень любил этот философский разговор и заводил его при каждом удобном случае. При этом он как будто бы даже не замечал, что нам с Семеном всего-навсего по двенадцати лет.

В беседу вежливо вмешивался Авдей Он не говорил — мурлыкал; тихонько, ручейком журчал его голос:

— Счастье, братики мои, это, как бы сказать, природа. Солнышко греет… деревцо растет…

— Пр-равильно! — рычал Митрий Иванович и в восторге грохал кулаком по столу.

Вверху, над столиком, перед окном, в искусно сделанной из медной проволоки клетке прыгала веселая канарейка.

— Вона, видели? — выкрикивал он, запрокидывая смеющееся, покрытое беспорядочными рыжими клочьями бороды лицо. — Вот где оно, счастье! Жизни-то в ней, жизни сколько! Ишь как мельтешит…