Роман Романович - Михаил Ворскла

Во дворе у летней кухни на приземистой лавочке, где сохнут чавунцы и прилажена кукурузодерка, сидел лысый с большой, блестящей, как арбуз, головой человек, по всем приметам – отец Жанны Мазепа. Рослый, матерый как кабан, красная шея, точно дубовый пень, крупный красный фигурный нос, пузо, руки-воротилы, по локоть черные. Перед ним, где на дощечке, где на картонке, – чтобы не дай бог никакой мусор или песок не попали на смазку, – грациозно разместился разобранный до малейших деталей мотоцикл. Не какие-нибудь там «Карпаты», а самый натуральный мотоцикл заграничного производства. Мать Жанны, хитрая на вид, загоняла индюков и затесавшуюся между ними гуску в загородку, как вдруг пес начал выбираться с лаем из будки. Она заметила Романа и, подойдя к мужу, шепнула ему. Тот поднял глаза. Роман Романович стоял во всей красе, а позади него захлопывалась калитка с разноцветными железными завитками. «Я хочу вашу дочь в жены», – проговорил он не своим голосом. В это мгновение даже пес как будто онемел. Было необычайно тихо, как в могиле, и только из какого-то далекого и недосягаемого для глаза гая доносилось, как тамошние птицы мелодично пересвистываются друг с дружкой. Невероятно, чтобы Роман вдруг решился такое сделать или чтобы его губы против воли сами по себе высказались. Он тайно готовился. Быть может, всю дорогу сюда, а может, и всю предшествующую ночь. Хозяйка, не вполне доверяя своим ушам, слегка осоловела, а у хозяина образовалась какая-то дурачковатая улыбка, точно как у молодой утки, и немножко приоткрылся рот. Псина лаяла, гремя цепью. Индюки, таращась на гостя, разбредались по двору. А Роман Романович ожидал.

Первой мыслью Мазепе пришло: идиот. Но странно, какой из окружных идиотов это мог быть? – все были известны ему, не возможно, чтобы оказался приезжий. Затем он рассудил, что все же не настолько идиот, чтобы нельзя ему было покрошить ребра. Тотчас кровь полилась к лицу, от былой улыбки не осталось и следа. Хозяйка, видя, как у мужа посинели кулаки, снова приклонилась и принялась нашептывать. Она, вероятно, убеждала его не поддаваться первому чувству, а поступить иначе, и учила как, а он упорствовал и едва сдерживался, чтобы не вскочить. Наконец, перетерпев, он мрачно взглянул исподлобья на Романа и сказал: «А ну, пойдем». Сказал глухо и недобро, так что псина, заскулив жалобно, убралась назад в будку. Романа повели через двор в летнюю, усадили за стол. Хозяин стал требовать горилки, закуски, зелени с огорода, не прекращая буравить взглядом Романа. Хозяйка беспрекословно выполняла. Появилась и горилка в трехлитровой банке, и закуска, и зелень с огорода. Наливали в маленькие хрустальные с узором рюмочки и пили. Молча. Роману нечего было добавить к сказанному, Мазепа же, напротив, не знал с чего только начать. Но вот после третьей или четвертой рюмки от него послышалось:

– Ты кто такой?

Роман Романович.

Стекла в оконных рамах и посуда в буфете задребезжали от хохота. Мазепа, и без того с преобладанием красного в лице, превратился в вареный буряк. И слезы проступили. А Роман Романович не мог понять, отчего смешно. Мазепа хохотал, раскинув далеко руки и приговаривая издевательски на разные лады: «Роман Романович! Роман Романович!», будто и вправду наблюдал перед собой уважаемого гостя и величину. Но вот стал утихать, утирая слезы, на секунду задумался, и снова помрачнел.

– Ты полагаешь, я как раз тот, с кем приятно позабавиться шуткой? – начал он, глядя в пол. – У меня здесь именно цирк шапито и целый батальон клоунов? Так? Ты полагаешь, я не кто иной, как добрый дедушка Панас, зазывающий на представление, и каждый зайчик получает от меня в подарок по бесплатному билету? Ты напрасно так полагаешь. Я меньше всего похожу на доброго дедушку Панаса. Я, скорее, злой дедушка Панас, очень злой, и никому не советую приходить ко мне на представление. Зачем же ты пришел, когда тебя не звали? – вскинул он взгляд на Романа. – Что тебе здесь нужно? Кто тебя научил? Я не поверю, что ты сам по себе идиот, никем не нанятый и не подосланный. Никто не осмелится вот так запросто заявиться к Мазепе, как в собственный огород. Никто не отважится даже посмотреть без нужды в его сторону. Птица и та облетает его поместье обходным маршрутом. Зачем же ты приперся? Или, может быть, ты забыл, что бывает у Мазепы с подобными шутниками? Или же не знал никогда? Что молчишь? Языком подавился? А может, ты и вовсе не понимаешь, по какой дороге повели тебя дурные твои ноги, может, ты и имени моего никогда не слышал? А?!! – и грозное «А?!!», громыхнув в кухне, отворило с силой форточку и полетело эхом по окрестностям, многократно отражаясь от холмов и вырастающих на пути стенами посадок; а работающие в поле, заслышав его, испуганно поднимали головы и крестились украдкой.

Мазепа привстал, багровея. А Роман Романович был необычайно тих.

– Мое имя даже младенцу известно. Его матери опасаются произносить вслух. От него пот проступает на теле, и волосы на голове шевелятся. Я не поверю, что отыщется на земле человек, которому бы оно не сообщало нервную дрожь. Зачем же ты строишь из себя простачка и премило хлопаешь глазами? Что ты выгадываешь? Что задумал? Отвечай! И хватит жрать! – рубанул он кулаком по столу, – когда тебя спрашивают.

А Роман и так ничего не ел, и тарелка у него стояла пустая, поблескивала глянцем как луна. Он рад был бы что-нибудь сказать, да никак не мог придумать, что именно, – столько вопросов сразу задавал Мазепа.

Не много найдется смельчаков, – гремел хозяин, – замышляющих против Мазепы недоброе. Еще меньшее число рискнет выполнить задуманное. Чей же замысел ты исполняешь? Кто тебя направил, кто снарядил? Для какой цели? Украсть что-нибудь или разведать, чтобы затем спланировать будущее покушение? Говори! Украсть или покушение?

Но в ответ только муха жужжала где-то на подоконнике.

– Я ведь из тебя колбасу сотворю, засушу урюком на чердаке, замариную в погребе. Твоя судьба решена, и надеяться тебе не на что. У Мазепы и мертвые говорят, а тебе предоставляется льготное право добровольно раскрыться еще при жизни. Ты не знаешь, что получается из негодных людей у Мазепы? Ты не можешь не знать, об этом все знают. И хватит дурака валять! Хватит идиотничать!

Мазепа начинал звереть. Он выпрямился, так что стул опрокинулся, и хватил рюмкой об пол. Мелкие осколочки ее зазвенели во все направления по кухне. Более всего хозяина бесило романово убийственное хладнокровие. По его убежденности, от одного вида Мазепы у допрашиваемого должны были сдать нервы. А тут наблюдалось обратное.

– Он ничего обо мне не знает, – осенило вдруг Мазепу, – В ноги мне не валится, пощады не просит, даже сердце не заколотилось сильнее. Непостижимо. Ты что же, вчера только на свет народился? Но как такое могло произойти? Я не понимаю. Почему он ничего обо мне не знает? Отчего? Не понимаю. Отвечай! Знаешь или нет?

Слышал, – пролепетал Роман.

Слышал? – Мазепа растерянно сел, не зная, что и предпринять. Взялся за банку и стал пить крупными глотками, выпучив очи на Романа. – Черта лысого ты слышал, – обтер он резко губы, – Но как такое попустительство могло получиться? По какой причине? Кто не доглядел? Кто упустил? Непостижимо. А ну, немедленно мне все рассказать, кто такой, откуда и почему. А если соврешь, если утаишь! Хлопцы! Хлопцы, вы где? Несите сейчас же клещи и паяльную лампу. И веревку крепкую. Калеными клещами из тебя вытяну. Хлопцы!!!

Роман оживился и, не дожидаясь, пока придут хлопцы, стал Мазепе все-все рассказывать, даже то, что было не нужно. Сначала повторился и сказал, что его зовут Романом Романовичем, на что Мазепа только плюнул. А потом сказал, что проживает в доме у матери, совершенно здесь рядом, и если у хозяина имеется в распоряжении лишняя минута, они могли бы без труда пройти в поселок, чтобы самолично в этом убедиться. О себе сообщил не многое. Родился, как будто, в Ромодане, но как это было, отчетливо не помнит. Учился в школе и может перечислить всех одноклассников и одноклассниц. Стал перечислять, а Мазепа его перебивает и спрашивает резко, кому он служит. А на это Роману и совсем не ответить. Он никогда не служил и не знает толком, как это. Даже нигде и не работал, разве что в школе на занятиях труда попиливал ножовкой. Впрочем, оговаривался Роман, по хозяйству помогал иногда матери, но не знает, можно ли это именовать службой. Мазепа подобной чуши не поверил и, запивая горилкой, удивлялся про себя такой изощренной лукавости, а вслух приговаривал: «Ничего, ничего, сейчас придут, сейчас принесут». Но вот Роман не без волнения перешел к заветному и принялся описывать свою любовь к Жанне, да еще в таких красках, что Мазепа никак не поймет, к какому месту это сейчас. Роман поведал о том, как он узнал о ней, как увидел ее в первый раз и как во второй. Раскрыл свое сердце, куда она, юная, волшебным образом проникла и где на вечные времена утвердилась. Осмелев, стал неожиданно добиваться скорейшего соединения влюбленных, говорил, что долго думал о свадьбе и, наконец, решился. На все согласен и готов. И побыстрее бы это дело провернуть. А Мазепе все невдомек, о ком речь-то. Да о его родной несовершеннолетней дочери! От подобной наглости Мазепа опешил. И горилка не пошла в горло. Он как-то с самого появления незваного гостя не придал значения словам о дочери, а теперь вдруг уяснил, для чего гость явился. Если бы хлопцы с замасленными губами и капустой на зубах не прибежали на зов и не раскачали хозяина, так бы он и остался до вечера бессловесным. Бешенство овладело Мазепой. Он кинулся на хлопцев, потому что те оказались под рукой, и принялся их избивать за то, что с раннего утра пропадают неведомо где, а в это время всякие проходимцы заходят ему во двор. Одного он лупил клещами, а другого – паяльной лампой. Потом он вытолкал их вон из кухни и, повернувшись к Роману, стал красный, как петушиный гребешок.