Роман Романович - Михаил Ворскла

– Не надо только за мной идти, – сказала Жанна Роману ни тепло, ни холодно, и вообще не понятно как. – До завтра, Оксанка. Хлопцы, вы смотрите, ее до дома проведите и ничего по пути не выдумывайте, она мне потом все перескажет.

Жанна больше не оборачивалась, и Роман долго за ней следил, пока она не скрылась из виду.

~

Над горизонтами стелилась мара и дымка укрывала вполовину переливы холмов и неровный клубистый лесной край в лощине, и дугу острую поля, как предвестие великого дождя или сырое рождение ветра. Но это – далеко-далеко, так, что никакого опасения, – только предвидение и только предчувствие; кто его знает, может, пройдет стороной или не сбудется вовсе, или почудилось, – глаза заслезились, – или выдумки. Потому что уже по мере приближения облака высветлялись, как выходили из погреба, яснее очерчивались; мясистыми боками бухались, головами, лбами бились, громоздились рваные, с растрепанными полами, – минутные сменяющиеся образы; а еще ближе – поднимались и в широчайший фронт растягивались, в гряду, набухающую, разную, – оттенки грязно радужные и те, какие у художника от пастельной пыли на пальцах. И перед облаками – синий, не возмущаемый ничем и никем купол, – голова идет кругом! Синие небо как врата, окаймленные белыми барашками – на фоне столпившихся туч суетливыми, перебегающими и стремящимися от крадущихся волками рыжих. Мимо пронеслись смазанные, быстрые клоки, как упряжки. И все пронзали солнечные, – никто не укроется от них, – лучи и поджигали вершины облаков и склоны, инкрустируя тенями впадины. И весь небесный купол, бесстрастно, бесчувственно, вечно, – голова идет кругом, – пронзали солнечные лучи.

Вечером был сильный дождь. Что живое обитало на земле, попряталось. Всякий укрылся в своем убежище. У кого бы в мыслях возник овраг в сумерках, мокрые, – где капли сваливаются с листа на лист и просачиваются в траву без счета, – продрогшие сады и Роман Романович, поскальзывающийся на ветвях, рвущий вишни?

~

«Куда ты их прешь! Где мне их девать? Ирод!» – отворяла хозяйка дверь веранды с ярким оранжевым светом в льющийся дождем мрак. Роман стоял оторопелый с ведрами, а по лицу его и по рукам сочилась вода. «Забери их себе! Всю усадьбу засыпал теми вишнями». «Сдохни!» – вскричал Роман, и ведра бряцнули о крыльцо. «Гнат! Гнат!» – заголосила хозяйка, – «Поди сюда! Люди добрые! Хлопцы!» Романа Романовича немножко побили за не хорошее поведение и объяснили, что впредь не следует так поступать, и рассказали, что теперь предстоит вишни убирать. Завтра же утром нужно будет очистить их от косточек и закатать в банки, а для которых банок не хватит, – распродать на рынке. Мазепа был столь любезен, что даже определил Роману место ночлега – сарай поблизости от коровника и конюшни. Для чего тот сарай предназначался, Роман не мог догадаться: куча хлама бестолкового, покрышки от машин, цепи свисающие. Совсем рядом, за стенкой, кобыла фыркала и прядала ушами, вероятно, улыбаясь зло. В углу сарая, в потемках, угадывалась словно расставленная какого-то рода клетка, за которой некто пошевеливался, терся боком и посапывал. А порой и постанывал. Но так невыразительно, что Роману не хотелось разведывать. Он устал. Вскоре он уснул, промокший и продрогший.

Посреди ночи Роман проснулся и вышел из сарая. Мельчайшим ветром из-за поля доносило запахи полыни. Вся усадьба почивала. Хлопцы, оставленные на всякий случай у въездных ворот, спали, положив головы друг на друга. Тогда Роман схватился за металлические поручни и стал взбираться по лестнице на второй этаж хаты. Тронул дверцу, и та поддалась. Он проник в комнаты и в полумраке, – а светлые разводы на стенах рождали только сквозь тюли звезды, – наткнулся на кровать. Там, в подушках и простынях спала Жанна. Одеяло тяжелыми, многоветвистыми складками изминалось, и, богатое тенями, хорошо драпировало ее. Самый кончик ее ступни выглянул как-то так прекрасно в своей непреднамеренности и был призрачно освещен. Пальчики крохотные, один к одному, ноготки блестят. Жанна спала в просторной рубашке с кружевной оторочкой. Кружева не пошлые, не аляповатые, а такие – как раз в тон, умеренные по вычурности. Полюбовавшись, Роман Романович покинул ее, спустился на землю и поплелся обратно в сарай. Даже никто не кашлянул. Ночь стояла тихая какая.

Утром за ним пришли. Один из хлопцев просунулся в нутро сарая и напомнил о вишнях, и сказал, зевая широко, что если рано встать и приняться сразу же за работу, то многое можно успеть, и что, мол, тому, кто рано встает, тому даже бог дает. Острые солнечные лучи прорезались в щели и выщербины. Роман, отряхивая солому со штанов и головы, подался было к выходу, как припомнил что-то вчерашнее, возвратился и приблизился к клетке. Стал вглядываться, – темное и непонятное. Опустился на колени и в самые щели между прутьев смотрит: лежит что-то. Выбрал из торчащих под ногами соломинок длинную, протянул и тычет ее в это самое. Вдруг, что лежало, вздрогнуло, стало пятиться, вывернулась, откуда ни возьмись, грязная рука, и оказалось, что это – человек! Роман не закричал, – крик провалился ему внутрь. Он выполз на свет и бежать. Сердце сильно билось. А на дворе все присутствуют: Мазепа, в белой праздничной рубашке, его хозяйка, хлопцы, какие-то заезжие: толстомордые, усатые, весьма с довольными мордами. Жанна спускается по лестнице, причесанная, с подведенными глазами. И все смотрят на Романа, а он, испуганный, не знает, что предпринять.

– Дурное что-то приснилось? – спрашивает Мазепа ласково. – Нужно вовремя ложиться, нельзя полуночничать. А ты, Ромаша, возвращаешься поздно. Так не надо.

– Там, там… – дрожали мелко губы у Романа.

– А что там? – подошел Мазепа поближе. – А кто там? – с притворным интересом. И говорит тише, как будто, чтобы не вспугнуть. – Крыса завелась? Или мыша? – оглядывается на своих, а те улыбаются.

– Там… человек.

– Как это, человек? Где человек? Человек?!! Че-ло-ве-е-е-ек! – позвал громко Мазепа, сложив ладони рупором. А потом приставил их к уху, чтобы лучше слышать ответ. Но ответа не последовало. – Это не человек, Рома, – приобнял он Романа и повел, – Тот, кто Гната Ивановича не уважает, кто смеется над Гнатом Ивановичем, уже не человек. Ему не место среди нас, человеков. Человек ведь всегда человека поймет. Правда? Войдет в положение, ущемит немножко этот самый – свой мелкий эгоизм. Человек с человеком всегда общий язык найдет и взаимосочувствие. А необузданного, социально-небезопасного, лютого зверя – его в клетку. Вот так, милый мой. А ты что же вишни не убрал? Проснулся давно и лентяйничаешь?

– Но Роман от тяжелой мазепиной руки уклонился и обратился к нему глаза в глаза:

– Вы же обещали.

– Что я обещал? Что не надо вишни убирать? Что-то не припомню. Мать? Хлопцы? Вы слышали такое?

– Вы обещали. Отдайте мне ее.

– Кого?! Хозяйку мою отдать?! Да ты, хлопче, уже головой поехал. Погулял под дождиком.

– Отдайте мне Жанну!

– Трясця тебя возьми! Какую Жанну? Козу, что ли, или корову? Да отродясь Жанн не знавал. Ни курицы у нас нету Жанны, ни утки. С радостью бы отдал, да нету.

– Вы врете все. Вы мне обещали. Я исполнил, все работы переделал. А вы из злости. Вы – злой. Вашим заданиям, – им конца края нет. Хотите и меня сгноить? Так не выйдет! Я вас всех сдам! Всю вашу шарашку! И вас, и ваших холопов, и ваших хозяев!

– А ну, хлопцы, – зашипел Мазепа, – хватайте-ка его. Рано сбудили, нужно опять в сарай. Хватайте его и вяжите!

Тут началась котовасия. Роман Романович выявился на деле здоровенным кабаном и оказал сопротивление, хотя никто от него не ожидал, а ждали, наоборот, покорности. Действую не профессионально, но отчаянно, он метался по двору и умел ловко ускользнуть от здоровяков хлопцев, при случае заехав одному локтем в ухо, а другому ногой в пах. Пробегая, он поронял все, что висело на гвоздях у летней кухни: тазы, кастрюли, чавунцы, перевернул лавочку, выбил подпорки из-под винограда. Хозяйка только всплескивала руками, видя, как гибнет хозяйство. Пес, совершенно ополоумев, кусал уже всех подряд. Откуда-то с гагаканьем выплеснулась на простор целая река уток. Выбежала кобыла. Ее пытались обуздать, но она увертывалась и от страха принялась лягать пса. Заезжие попрятались в машины. Мазепа, безмолвный, багровел. Вскоре хлопцы вернулись к нему с пустыми руками, – Роман как в воду канул. «Вот он!» – захрипел Мазепа, указывая на лестницу, – там Роман Романович старался стащить девушку, укрывшуюся было наверху. Она отбивалась, царапалась и кричала истерично: «Что ты пристал ко мне?! Я никакая не Жанна! Не Жанна я! Папа! Мамочка!» Роман что-то твердил ей, положив руку на сердце, но уже хлопцы напирали снизу. Тогда он отчаянно скакнул с лестницы на крышу курника, провалился по пояс, но выкарабкался, перебрался на сарай и спрыгнул по ту сторону его. И, как оказалось, прямиком в розовые кусты. Мазепа орал хлопцам, чтобы незамедлительно догоняли. Затем вернул их и приказал натравить пса. Но пес еле дышал после кобыльих любезностей. Тогда Мазепа вскричал: всем на мотоциклы, в автомобили, и догнать любой ценой, живым или мертвым взять, не то, мол, будете без голов ходить, а сам поднял лавочку и присел отдышаться. Вдруг как снег на голову, – когда двор опустел, – Роман Романович. Он, оказывается, никуда не убегал. Вспрыгнул кобыле на спину и погнал на огороды, по картошке, по кабачкам, в овраг. У Мазепы случился удар. Он трясся и хлопал беззвучно губами, как окунь, выкинутый на берег, но никто не слышал его.