Испанский садовник. Древо Иуды - Арчибальд Джозеф Кронин

хорошенько упакуйте рукопись. Я хочу взять ее с собой в офис. Потом поможете мне с оружием.

– Слушаюсь, сеньор.

Дворецкий ушел, а консул, помешкав минутку, двинулся к ближнему ящику и стал ощупывать его содержимое, размышляя, с чего начать. Вдруг взгляд его упал на картонную папку, лежащую в ящике на самом верху. Брэнд изменился в лице. С его губ сорвался приглушенный возглас. Упаковкой багажа занималась фирма «Гаврские перевозки». Из недр письменного стола они извлекли на свет фотографию, которую он давно убрал с глаз долой. Портрет его жены.

Медленно, будто ядовитую змею, консул вынул фотографию и заставил себя посмотреть на нее. На его лице застыло выражение затравленности. Да, это была Мэриан: бледное прелестное лицо с ласковыми темными глазами, чувственные губы приоткрыты в едва заметной улыбке, всегда вызывавшей у него недоумение. С фотографией в руке он задумчиво опустился на широкий подоконник в оконной нише, вспоминая тот роковой вечер, когда впервые ее увидел.

Это случилось лет десять назад в Боудин-колледже, куда во время своего длительного отпуска он приехал из Вашингтона выступить перед студентами с лекцией. На последовавшем за лекцией фуршете Брэнд заметил стоящую у дверей бледнолицую тоненькую девушку в черном – как позже выяснилось, она была в трауре по умершей матери – и был внезапно охвачен чувством, которого никогда ранее не испытывал в своих отношениях с противоположным полом. Он представился ей, наведя предварительно справки и выяснив, что она бедна и что в одной из самых жалких в городе съемных квартир лежит ее неизлечимо больной отец, бывший профессор университета, а ныне пенсионер.

Брэнд решил провести отпуск в Мэне, нашел поблизости хороший отель и самым серьезным образом, хотя и без особого успеха, но весьма настойчиво принялся добиваться благосклонности Мэриан. Она сказала ему, что замуж не хочет. Дважды получив отказ, он рассердился и уехал месяца на два, но, не в силах забыть ее красоту, вернулся, влекомый страстью. В феврале умер ее отец, и Мэриан осталась одна. Грех было упускать такую возможность. И в день похорон, когда она, одинокая, притихшая и несчастная, сидела, глядя на дождь, струящийся по оконным стеклам, когда комната, слякоть и снег на улице, да и вообще все обстоятельства ее жизни предстали перед ней еще более унылыми, чем обычно, Мэриан со странным безразличием уступила ему.

Что же было потом? Он делал все, что мог, чтобы доказать свою любовь, и не было на свете человека более преданного. Он по-прежнему служил в Вашингтоне, его перспективы были радужными, а их номер в отеле – уютным. Не жалея средств, он окружал ее комфортом, выбирал для нее книги и цветы, планировал ее развлечения, советовал, с какими людьми следует знаться, даже помогал в выборе одежды. Везде и всегда он был рядом. На приемах, которые она вынуждена была посещать, он ни на шаг от нее не отходил. Когда же волей-неволей они бывали разлучены – за обедом или в переполненных гостиных, – им овладевала такая тоска, что он устремлялся за ней, нимало не заботясь о том, что окружающие видят, насколько она желанна и необходима ему.

Она была невероятно тихой и делалась все более молчаливой, но его это не смущало, так как сам он любил поговорить. Порой, когда он пространно излагал ей свое мнение о политике, искусстве или, скажем, о личной гигиене, ему вдруг становилось неуютно от ее взгляда и едва заметной, необъяснимой улыбки. Тем не менее для него было полной неожиданностью, когда через несколько месяцев после рождения ребенка она, без кровинки в лице, нервно отводя взгляд, попросила об отдельной комнате. Горечь от этой обиды так и не прошла.

– Но почему? – сильно побледнев, запинаясь, произнес он. – Разве ты не моя жена?

Она ответила так тихо, что он едва расслышал:

– Мне бы хотелось хоть иногда принадлежать самой себе.

Конечно же он не согласился! Он имел на это право, ведь она была его законной супругой. Тогда он впервые почувствовал ее отвращение к нему, странную и немыслимую неприязнь. Вопреки всем его усилиям овладеть ею полностью – физически и духовно, – барьер между ними рос все больше.

Он был сильным мужчиной, убедительно и страстно исполняющим свою роль в чувственной области. Но как часто в момент кульминации его лишало наслаждения пугающее осознание своего одиночества: она лежала со стиснутыми зубами, застыв без движения, как труп, выброшенный из леденящего моря.

Понимая в душе всю абсурдность этого, он тем не менее был склонен подозревать наличие у нее любовника, ревниво следил за ней, вплоть до того – муж он или не муж? – что нанял агента шпионить за ее передвижениями. И все впустую. Может быть, она просто не любила его?

Затем его направили в Европу, а неизменный успех предпринимаемых им шагов привел их в Штутгарт, Льеж, Анкону… Нормальная любящая женщина была бы счастлива находиться там вместе с ним, говорил он ей с горечью. Возможно, она тосковала по родине? Эта мысль время от времени помогала ему, спасая уязвленное самолюбие. И, получив дополнительный отпуск, он отвез ее с трехлетним Николасом назад в Америку. Увы, именно там ему нанесли последний удар. Однажды она, с опущенной головой, с ввалившимися щеками, пришла в их арендованную квартиру в Нью-Йорке и сказала, что должна на время его покинуть. Постоянное напряжение их совместной жизни совершенно расшатало ее нервы, ей нужно несколько месяцев побыть одной, прийти в себя.

Он похолодел. Испытывая непреодолимое желание грубо стиснуть ее, он, отметая мольбы, предъявил ультиматум:

– Если уйдешь, обратно я тебя не приму. Или все, или ничего! – В ее темных глазах таилась вечно мучившая его загадка; он до крови закусил губу и, не дождавшись ответа, продолжил: – Ни денег, ни положения ты не получишь. Ребенка тоже. Не тебе его воспитывать!

– Как будто сейчас у меня это есть, – грустно ответила она и медленно вышла из комнаты.

Здесь, в оконной нише этого испанского дома, обхватив голову руками, он все еще видел ее стройную покачивающуюся фигуру в сером платье, ощущал тепло и аромат ее присутствия. Она ушла, вырвав себя с корнем из его жизни. По последним, косвенно дошедшим до него сведениям, она жила в женском пансионате в Нью-Йорке, работая – за гроши, как он полагал, – в местном центре социальной помощи. Значит, так тому и быть. По крайней мере, у него было то, чего не было у нее, – их сын. Отвергнутая ею любовь теперь полностью принадлежала Николасу. Он не отрицал, что обожает мальчика и что всегда