Пыль над городом. Избранное - Виктор Голков

Иванушка

Было жарко, не зная откуда напиться,На земле я увидел следы,И из круглого козьего выпил копытцаПеремешанной с ядом воды.

И внезапно упало с меня все людское,Все, что было мной годы подряд.И мне стало понятно наречье такое,На котором вокруг говорят.

И услышал я крик осторожной синицы,Бормотание древних стволов.И вошла в мое сердце, ломая границы,Радость жизни, лишенная слов.

Мой таинственный лес, мое черное поле,Я на вас не смотрю, как слепой.Про высокий восторг человеческой долиТы, Аленушка, песню не пой.

Откровение

Бессоницу прокляв, не давшую мне отдохнуть,не зная что делать,с постели я ночью поднялся.

Читать не хотелось,по комнатам долго слонялся,вздыхая о том,что теперь уже сна не вернуть.

Нарочно, случайно ливзял со стола карандаши стал рисоватьпросто так – на обложке журнала.

Вернее сказать,это только рука рисовала,сама, без приказа, меняя вираж на вираж.

И что-то внезапно меня подтолкнуло –смотри !Я вздрогнул от страха,хоть не был ещё суеверен:

то был твой портрет,до последней подробности верен,настолько, что словно светился тобойизнутри.

Откуда-то как бы не я рисовал,он возник.Ожив на бумаге,ты вдруг появилась без зова.

И странного много,и много там было такого,к чему до сих пор яещё до конца не привык.

Тяжёлой усмешкине видел такой на губах,красиво, но как-то иначеочерчены щёки.

И волосы те же,в знакомом спускаясь потоке,не так, по-другому,зловеще лежат на плечах.

Чрезмерно надмененбровей показался разлёт,и тень сладострастиятайно его дополняла.

Я понял: всё то,что в себе от меня ты скрывала,теперь в обнажённой,больной простоте предстаёт.

Без сна над портретомвсю ночь я тогда просидел,и ужас меня до сих порне оставил минувший.

Не дъявол ли это,как молния, в мозг проскользнувший,так выстроил всё,чтоб я душу твою подсмотрел?

Пропасть

Зачем так хрипло, пропасть,ты под ногой поёшьи ничего назад не отдаёшь?

Остры твои уступы, ведущие в ничто,вокруг тебя покатое плато.

И лампочки мигают, сто тысяч огоньков,покрытых тёмной копотью веков.

Мной выстрелила в пропастьмоей судьбы праща,и я лечу под парусом плаща.

И по лицу мне воздухбьёт и свистит в ушах,как птица в приозёрных камышах.

Я шевелю губами, как будто заводной,но не родится песни ни одной.

Мираж какой угодно,самый ничтожный – пусть,и мёртвой хваткой я в него вцеплюсь.

Чтобы сплошным потоком лилась в менялиства,от страха не болела голова.

И у лица ладони я чувствовал твои,услышал вновь, как стонут соловьи.

Но за спиной надулсяплащ чёрным пузырём,и стала ночь моим поводырём.

И пустоты касаясь, дрожит моя рука,морщинистая, как у старика.

И где-то в отдаленье мелькает тень лица,и нет паденью моему конца.

«Так, словно доживаешь сотый…»

Так, словно доживаешь сотыйВек на земле, тебе знакомЖелезный пульс ее работыИ каждый куст, и каждый дом.

Как странник с нищенской клюкою,Полсвета обошел, скорбя.Тебе известно, что такое –Ни в чем не обрести себя.

Лишь не встречал другого края,Где был бы воздух тяжелей,Чем сладковатая, сыраяПромозглость родины твоей.

Ты ею вдоволь надышался –По хрип ночной и тошноту.Теперь от родины осталсяНа память – горький вкус во рту.

Ты для нее не существуешь,Мгновенно промелькнувший блик.Но ты ведь больше не тоскуешь,К ночной бессоннице впритык.

Монах

От блеска роскоши языческойГлухим отгородился мраком.Восторг души его стоическойНе оценить мирским собакам.

Все суета: и грязь словесная,И похоть мелочных желаний.Он выковал броню железнуюОт искушений и страданий.

И век весь плоть сластолюбиваяТерпела боль в холщовой рясе,Томясь, голодная, блудливая,Хоть об одном распутном часе.

«Качались люстры, хрусталем бренча…»

Качались люстры, хрусталем бренча,И в зале голубом собаки грызли кости.Хозяин этих мест на лезвии мечаДержал всю ненависть угрюмой «черной кости».

Хватались гости за бокаОт шуток остроумных, а покудаИм было весело, носили слуги блюда,И люстра яркий свет бросала с потолка.

И среди пьяных он бесстрастен был, как Будда,Лишь крепко под столом сжимал эфес клинка.Пока дурак смешил другого дурака,Пока его жена была с другим, покаСам ждал измены отовсюду.

«Вернулись средние века…»

Вернулись средние века,вернулось время эпидемий.И снова черная рукаСекиру занесла над всеми.

Секира, ты блестишь, остра,Тебя затачивали боги.И безнадежная пораЗастыла молча на пороге.

Природа борется со мной,Меня болезнями пытает.А я – я выкормыш земной,Как всё, что в мире обитает.

Какой-то маленький штришокОднажды выжить не позволит.И бред про черный порошокМой раскаленный мозг расколет.

Судьба

Как женщина с усталыми глазами,Стоит она, одна среди дорог,Со старыми песочными часами,Откуда в дыры вытек весь песок.

Столетий шаль уже не греет плечи.Стоит она и ждет на полпутиКакой-нибудь, хотя б минутной встречи:Ей просто больше некуда идти.

Как нищенка, протягивает руку,Хотя вовек не нужно денег ей.Пусть знает все, вдохнув позор и муку,На миг, на вздох приблизившийся к ней.

«Расплескались по ветру знамена кровавых боев…»

Расплескались по ветру знамена кровавых боев.Улетело вперед щебетанье веселого горна.Эта песня окрашенных кровью ручьевВ чистой злобе, как гордая чернь, непокорна.

Листья дрожью окутаны, в радужном пухе стволы.Знать бы, что за болезнь подкосила могучее древо.Камни падают с неба, всей тяжестью давят валы –Не укрыться в тени от далекого злого напева.

Это век бесноватый, горланя на сто голосов,Навалившись, расплющит изыск благородных беседок.Захлебнуться бы рокотом каменных мощных басов,Черной крови почувствовав яростный ток напоследок.

«Не потащат под топор…»

Не потащат под топорТех, кого окликнешь гневно.Взгляд пронзительный в упор –Не царица ты, царевна.

Кто припал к твоей руке,Нынче воронова пища.Глянь, в туманном далекеМертвецы – за тыщей тыща.

Выжег им глаза палач,Кости раздробил дубиной.Только твой сиротский плачНе услышал ни единый.

За грехи ответ держа,С тьмой должна соединитьсяЭта жадная душа –Не царевна, а царица.

Диоген

На вечность едва ли рассчитывал,А значит, не видел нуждыСвой дом, свою бочку разбитую,Беречь от любви и вражды.

Дождинок тяжелые фракцииРонял иногда небосклон.Он светом бесстрастной абстракцииОт холода был защищен.

Пусть рушится твердь поднебесная,Всю землю пусть морем зальет,Коль с разумом вместе воскресну я,Когда мое тело умрет.

Раб

Кричат подвыпившие шлюхи,разносится кабацкий смрад.И как назойливые мухи,«Подайте», – нищие хрипят.

Закат в багровом ореоле,и жёлчь по небу разлилась.Всё пожелтело: роща, поле,деревья, люди, камни, грязь.

Вот день, покрытый чёрной гарью,уходит под сивушный бред.И вечер сладковатой хмарьюокутал всё вокруг – весь свет.

Почти не дышит раб распятый,от бесконечных мук устав.Как ангел вечности крылатой,висит он, руки распластав.

И видит гордая элитаи перепившаяся голь:из тела, что к столбу прибито,по капле вытекает боль.

И языки сплетает пламеньнад факелами. Чернь свистит,и в мёртвое лицо летити глухо ударяет камень.

Старинные портреты

В том зале, где тени скользят над паркетом,блуждает мой взгляд по старинным портретам.

Слой лака покрыл, незаметен и тонок,надменные лица панов и панёнок.

И я созерцаю спесивые позыи скрытые в тонкой насмешке угрозы.

Луч вынырнул, как бы случайно, из мрака.Охотничья нюхает воздух собака.

Узор на камзоле, колье и монистасверкают светло, равнодушно и чисто.

Нет, здесь ни один не слыхал, безусловно,о сумрачной страсти и пытке духовной.

И вздрогнул я в страхе, почти суеверном:так много знакомого в жесте манерном.

И я с удивленьем следил молчаливымза этим лицом, притягательно-лживым.

А жадные губы, казалось, готовы.шепнуть мне одно ядовитое слово

Игрок