Беспокойные духи замка Жош-Лещницких - Фотина Морозова

Накануне обозначенного дня чуть ли не сутки кипели приготовления к спектаклю: расставляли лавки, возводили сцену… Войтек улещал рабочих и покрикивал на Ясю и Басю, которые своими девическими пререканиями заглушали бензопилу. Меня совсем выжили из дому, и я отправился погулять на природе. Параллельно смутному течению ветра сквозь листву деревьев в голове у меня текли мысли. Они неизменно возвращались к обитателям городка, соединённым неявными связями. Что в их поведении было искренним, что рассчитано на постороннего зрителя — меня? Почему ксёндз и директор краеведческого музея так упёрто спорят о религии? Почему непохожие девчонки-актриски косят под близняшек? Почему естественный для пани Ядвиги женский страх постареть втягивает в свою чёрную дыру её мужа, сына — и неизвестно, кого ещё… Если бы все эти связи выплыли наружу и стали видимы всем — вот это был бы спектакль! Овации! Цветы! А то, что создаст Войтек, скорее всего, окажется донельзя банальным.

По возвращении застал у себя в гостях ксёндза, который затеял очередную душеспасительную беседу с пани Дымной. При виде меня подскочил:

— Пан Жош-Лещницкий, я к вам по поводу спектакля…

— Как видите, всё уже готово.

— Вижу… Какое несчастье! А не могли бы вы это всё-таки как-нибудь отменить?

Мне настоятельно требовалось отдохнуть, подняться на второй этаж, обратиться к одной из моих любимых книг… Вместо этого я старался быть терпеливым с ксёндзом:

— А в чём дело?

— Войтек весь город заполонил рекламой. «Спешите! Только один вечер! Явление духа Волобужа! Первое и единственное привидение на фоне живописных развалин!»

— Что ж я, по-вашему, должен разочаровать зрителей и актёров только из-за того, что мой свежеотремонтированный дом обозвали развалинами?

— Не из-за того!

— А, так всё-таки — инквизиция в действии? Вы запрещаете произведения искусства?

— Я… нет-нет, я ничего не запрещаю. Я сам люблю искусство. Люблю иногда посмотреть французскую комедию с Пьером Ришаром… Но Войтек настаивает на реальном явлении духа Волобужа!

— Я уже говорил и ещё повторю, пан Григорчук: я не верю в привидения.

— Я тоже! Но в этом есть что-то нехорошее. Церковь не напрасно запрещает спиритические сеансы.

— Войтек — спирит? Давайте посмеёмся вместе. Даже если не считать спиритов шарлатанами, вы полагаете, наш Войтек способен вызвать хотя бы самого завалященького духа?

— А вы полагаете, неспособен?

— Абсолютно в этом уверен, — сказал я.

И не солгал. Я действительно был в этом уверен.

* * *

Войтек что-то там перемудрил или недомудрил с оборудованием. Согласно режиссёрскому замыслу, закатное солнце обязано было изливать багрянец на сцену суда над Волобужем. Однако к вечеру солнце, исправно светившее весь день, заволоклось тучами; вечер выдался туманный и влажный, хотя и тёплый. Срочно понадобился дополнительный софит. Актёры уже пребывали в образе и в гриме, для софита разъярённый неприличным поведением солнца Войтек нанял грузчиков, которые с руганью тащили эту бандуру полчаса сверх назначенного времени. В ожидании софита зрители бродили по двору, рассаживались на лавках и прямо на земле, жевали принесённую с собой еду. Пикник, да и только! Павел Турчак умостился на полу веранды с широко раздвинутыми коленями, подложив куртку под джинсовый зад. Алойзы Ковальский завис поверх перил в замысловатой позе изготовившейся к полёту гаргульи. Пани Ядвига цивилизованно присела на стул, который я ей предложил; сегодня она надела платье попроще, обнажающее спину вместо груди, и прогадала — в её торчащих мослами веснушчатых лопатках ощущалось что-то трудовое, лошадиное.

Ксёндз нигде отмечен не был. Должно быть, последовал рекомендации: «Блажен муж, иже не идет на совет нечестивых».

Наконец четверо мужиков, покачиваясь не только от тяжести ноши, притащили освещение. В этот знаменательный момент солнце снова выглянуло из-за туч.

— Начинаем! — хлопнул в ладоши Войтек.

Сцена представляла собой деревянный помост с четырьмя вертикальными, в рост человека, рейками, на которых крепилась четырёхугольная рама. По ней на кольцах, наподобие занавески в ванной, ездил пёстрый занавес. Общий вид напоминал скорее кукольный, чем обычный, театр. По хлопку Войтека занавес раздёрнулся сразу в обе стороны. На помосте стоял актёр в белой вышитой рубахе до пят, в кожаных поршнях на больших ногах, с домотканной торбой через плечо. Борода — цвет и растрёпанность пакли. Не знаю, какого эффекта добивался Войтек, а публика гоготнула при виде этого шута горохового. Народный театр! Шуту гороховому Волобужу было наплевать на гогот, он спрыгнул с помоста и занялся сбором целебных растений, чтобы «лечить» зрителей, украшая их пучками одуванчиков и подвядшей травы. Веселье становилось дружелюбным, женщины и дети радостно верещали. Тут на крыльцо усадьбы, распахнув обе створки двери, ступил пан Юзеф Жош-Лещницкий, и веселье как отрезало. Моего предка костюмер отличил белым париком с косичкой, которого не было на портрете, а вот такой мундир он вполне мог бы носить, я расслышал, как Алойзы Ковальский пробурчал по этому поводу что-то одобрительное. Яся и Бася исполнили дивертисмент Покойной Пани и Смерти — обе в белом, меняясь масками. Наконец Бася отобрала у Яси маску, бросила на её могилу горсть земли и вручила пану Юзефу мешок золота для передачи Волобужу. Волобуж мотал головой, но мешок ему навесили на плечи насильно, и он, горбясь, понёс его по направлению к воротам. Откуда ни возьмись, среди толпы образовались гайдуки, которые подхватили Волобужа под белы рученьки (действительно, белые, учитывая цвет рубахи) и подволокли его, с подогнутыми коленями, поближе к ясновельможному пану. Когда его поставили на землю, он начал оправдываться, что ничего плохого не творил, а только людей лечил. Пан обращался к свидетелям, которые обнаружились среди зрителей. Вот здесь-то Войтек блеснул мастерством, и я поверил, что он со своим театром занял в Сопоте второе место! Свидетели отвечали вразнобой, но в странной гармоничной слаженности. То здесь, то там расцветали голоса, яркие, будто двор превратился в луг, а луг заговорил. Волобуж на коленях прикрывал повинную голову ладонями. Несмотря на показания свидетелей, говоривших только хорошее, пан приговорил Волобужа к смерти. Видя себе неминучую казнь, Волобуж рванулся с колен. Он хочет умереть, как свободный человек! Он проклинает пана. «Гляди, ясновельможный Юзеф, после смерти к тебе явлюся!»

«Как же они изобразят казнь?» — гадал я и, наверное, не я один. — «Обмажут голого актёра клеем, а поверх — пчёлами?» Ничего близкого! Трудности только подстегнули творческую фантазию Войтека. Волобужа привязали к столбу рукавами смирительной рубахи, которую натянули поверх его собственной. Нестерпимо вступила музыка: высокий зудящий тон, от которого, заметил я, кое-кто из присутствующих задёргался, а то и заскрёб кожу. Гайдуки, стеснившись с четырёх сторон вокруг столба, вскинули руки. Так вот зачем закатное освещение! В алом последнем свете загорались перемешанной с кровью желтизной — блёстки не блёстки, не знаю, чего в эту смесь насовали — но Волобужа облепило смертельной сыпью с головы до ног. Зудящее звуковое сопровождение перекрылось воплями Волобужа. Он орал так, что виден был дрожащий язычок в глубине нёба, он корчился, а потом резко уронил голову на грудь и обвис.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});