Беспокойные духи замка Жош-Лещницких - Фотина Морозова

«Неужто?»

«А то! Смерть, бедняжка, так измаялась, по всему свету бегая людей морить, что до крови ноги стёрла. Ну, отлежалась, приободрилась… А в награду за лечение наделила меня даром исцелять любую болезнь. Только, прибавила, если войдёшь в дом и увидишь там меня, лечить не берись. Этот больной — мой! Строго так прибавила. Если же, говорит, запрет переступишь, берегись: тебя возьму».

И трепетали холопы, глядя на того, кто при жизни с самой смертью спознался. А пан Жош-Лещницкий хохотал, когда ему доносили, какими россказнями знахарь дурней запугивает.

Да недолго выпало ему веселиться. Захворала у пана Юзефа молодая пани, которую он пуще солнца в небе любил. Поначалу возил он жену по всем учёным докторам, потом, когда она перестала с постели подыматься, докторов на дом звал… Не помогли учёные мантии да грамоты! А молодая красавица в щепку истаивала.

Пан Юзеф — была не была! — призвал Волобужа. Осмотрел знахарь больную и черней тучи пред паном стал.

«Видел я, — говорит, — у изголовья некую старую пани. Нельзя мне лечить».

Как гром и молния, грянул на него Юзеф:

«Ах, ты смерти боишься? Так знай: не возьмёшься лечить — не уйти тебе от смерти. Вылечишь — делай мешок из свитки: насыплю золота, сколько сможешь снести. Выбирай!»

Согласился Волобуж попытать счастья. А куда ему деваться было? Что ни день, сновал туда-сюда: в хату, где, закрывшись от любопытных глаз, готовил снадобья, и обратно к больной. Вот только гостиную всегда пробегал, не глядя по сторонам. Там, за столом, на главном месте под созвездием портретов Жош-Лещницких, сидела худощавая дама в белом, крепко поношенном одеянии. Укоризненно она устремляла на Волобужа прелестные огненные глаза, предостерегающе воздевала узловатый, с костяным пожелтелым ногтем, указательный палец. Но что оставалось несчастному Волобужу?

Лечение травами и пришёптываниями помогло: пани Жош-Лещницкая начала понемногу пить с ложки бульон, потом садиться на постели, обложенная подушками, потом вставать… Щекам вернулся румянец, взгляду — блеск. Пан Юзеф не помнил себя от радости. Золота, золота отвалил Волобужу! Тот из обещанного взял лишь треть и поскорей стремился покинуть Юзефовы владения.

«Мне тут, — оправдывался, — теперь небезопасно».

Как ушёл Волобуж, никто не видал. Тайно, до рассвета, не подымая шума. А шум и крик поднялись в полдень, когда пани Жош-Лещницкую нашли в её спальне, уже застывшую. А уж пригожую, точь-в-точь как до болезни. На краткий срок, от смерти до похорон, вернулась к ней красота.

Недалеко успешил пешком Волобуж. Панские посланцы верхами догнали, притащили. Чёрный от горя, зашептал ему пан Юзеф:

«Сбежать надумал? Так-то мне за добро отплатил? Судить тебя как злокозненного чародея и погубителя!»

«Злого умысла у меня не было. Сам ты упросил лечить покойную пани».

Но если сам пан Жош-Лещницкий сказал «суд», значит, быть суду. Такому, где обвиняют, а оправдаться не дают. Горько отлились Волобужу и делишки со смертью, и заговоры. Одна молодуха божилась, что помогал Волобужу козёл с пламенноогненными рогами, один старый дед прошамкал, что Волобуж на пани Жош-Лещницкую, пока она была жива-здорова, не по-стариковски, не по-холопски глядел. Не он ли хворь навёл? Много помоев вылили: о том, что было, и что поблазнилось, и чего отродясь не бывало.

Когда приговор произнесли, все замолчали. Не ждали, что на казнь осудят, да ещё на такую страшенную. В тишине сказал Волобуж:

«По заслугам мне за глупость. Неведомо разве было, что от смерти не убежишь? Но помни, пан Юзеф: со смертью у меня дела особые. Хоть и рассердил я её, а всё же в одной просьбе она мне не откажет. Попрошу отпускать меня на время с того света, вот тогда увидим, кто кого приговорил».

Пан Юзеф побледнел, но не со страху — от злости:

«Напрасно надеешься. С того свету дороги нету».

Казнь Волобужу назначили, какая только при панах бывала. Жарким летним днём его к столбу привязали и мёдом обмазали с головы до пят. Известно! Мухи, слепни, оводы корой его облепили. Скоро не мёд — сукровица потекла из частых ранок. Кто говорит, он неделю у столба промучился, кто — всего лишь три дня… Всего-то! Не приведи Боже такого «всего»!

Отпускала ли смерть Волобужа? По хатам призрак его не шатался. А всё же…

Те двое, что возвели на суде напраслину, в неделю померли. Дед — ещё туда-сюда, он был старый, а молодуха… Посинелой нашли её под кроватью, с выпученными белыми глазищами, а самое непонятное — язык у неё был задом наперёд, засунут кончиком в глотку, словно подавилась болтливым своим языком. Вот где жуть-то сидит!

Пан Юзеф остался в живых, да не лучше мёртвого. Что ни ночь, велит свечи по всему дому зажигать, велит музыкантам играть, пьёт и ест напропалую, а нет-нет, по сторонам оглянется и вздрогнет, словно кто-то за плечами у него стоит. От рассвета до вечера спит, а проснётся — заговаривается, слуг, которые с детства ему служат, не узнаёт… Недолго он продержался. Через месяц уехал за границу, и больше не было от него вестей.

* * *

— На самом деле, судопроизводство Вильчи в конце восемнадцатого века…

— Волобужа казнили не во имя Христа, а из-за прихоти…

— А откуда, по-вашему, Войтек, взялся я?

Ксёндз с историком снова в унисон развернули шуршащие свитки пространных комментариев, но моя реплика заставила их прерваться и кудахтнуть:

— Что? Что?

— Ну как же! Войтек ничего не сказал о том, что у покойной пани остались дети. Или что Юзеф женился за границей. Каким же образом продолжился род Жош-Лещницких? Ведь Юзеф — мой пра-пра-какой-то-там-дедушка по прямой линии!

Алойзы Ковальский испустил вздох и сделал терпеливо-снисходительное лицо — точь-в-точь дефектолог, к которому напросилось на приём слишком много дебилов.

— Глубокоуважаемый пан Анджей, ваш прадед Юзеф был женат единожды и оставил пятерых детей. О нём сохранили память как о хозяйственном помещике и добром, набожном человеке. Все его поездки в Париж и Санкт-Петербург совершались по неотложным делам. Что касается вопроса, имел ли он право казнить бродячего лекаря…

— Разве мало помещики казнили холопов? — воспрянул Войтек. — Вечно вы идеализируете прошлое!

— А вы вечно демонизируете прошлое!

Дискуссия продолжилась без меня. Я размышлял о прадедушке Юзефе, вошедшем в историю. По крайней мере, в местную. По крайней мере, в одну.

Вопреки пророчествам Ядвиги, спал хорошо, насколько это гарантировало количество выпитого. Когда светало, проснулся, чтобы сходить в туалет. Увидел в углу что-то белое и подумал, что это, должно быть, моя рубашка. Точно, она и оказалась. Я же говорил, что не верю в привидения.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});