Феликс Дзержинский. Вся правда о первом чекисте - Сергей Кредов

«Заводы Рекоша, Шмидта, Тильманса и Петровского – механические, так запомним, что у нас рабочий день должен продолжаться лишь 10½ час., а на других предприятиях – 12 час. Будем за это бороться, если предприниматели не захотят выполнять этот закон!»

В некоторых других странах Дзержинский имел бы возможность заниматься тем же самым под своим настоящим именем и даже за зарплату. А свои статьи публиковал бы в легальной прессе…

Правда, в том же номере «Ковенского рабочего» он учит, как проводить стачки. Но ведь с требованиями – выполнять закон. Кто мешал царю Николаю предложить рабочим перспективу: положим, к 1900 году снизить продолжительность рабочего дня до 10 часов, а к 1905-му – до 9 часов и так далее? Кто мешал строго взыскивать с заводчиков за нарушения на производстве прав женщин и детей? Мог бы выбить почву из-под ног агитаторов. Глядишь, поцарствовал бы еще.

Но в России конца XIX века Феликс Дзержинский – революционер-нелегал и преступник. 17 июля 1897 года он принес в сквер возле собора в Ковно запрещенные книжки, чтобы передать их рабочему-подростку. И был арестован. Жандармы соблазнили мальчишку-провокатора десятью рублями.

На квартире у Феликса изъяли следующие доказательства его преступной деятельности: вырезки из газет с разъяснениями различных вопросов трудового законодательства; адрес-календарь с перечнем промышленных предприятий Северо-Западного края; список предприятий Ковно с указанием количества рабочих (чернилами дописано: фабрика гвоздей сапожных, инженерная мастерская… – очень основательно подходил к своим обязанностям молодой социал-демократ). А также – «Кавказский пленник» Льва Толстого на литовском языке, переписанный от руки отрывок из стихотворения «И взойдет за кровавою зарею солнце правды», рукописный словарь польско-литовских слов, вырезка из газеты с сообщением о стачке в Бельгии и выписка из другой газеты о том же, выписка о состоянии крестьянских хозяйств в России… Ничего более опасного для государства Российского.

Феликс Дзержинский уже не раз в этой книге назван революционером. А если разобраться, какой он пока революционер? Его уместнее причислить, например, к правозащитникам – защитникам прав бедноты. Этого молодого человека, пренебрегшего собственной карьерой, здоровьем, правительству следовало бы поддерживать, а не сажать. Он борется за выполнение законных прав рабочих. За то, чтобы рабочие трудились меньше, но лучше, а в свободное время имели возможность читать книги и ходить в театры. Его же отправляют в тюрьму, где избивают до полусмерти березовыми палками. После года предварительного заключения – в ссылку в Вятскую губернию, в городок с населением пять тысяч жителей, который близкие с трудом отыщут на карте. Там он чуть не лишится зрения, работая на махорочной фабрике. На фабрике он опять за свое. Его – еще дальше…

С ним обошлись исключительно жестоко.

Неисправимый

12 мая 1898 года царь Николай II утверждает приговор арестованному: выслать Дзержинского, приняв во внимание его несовершеннолетие, под надзор полиции в Вятскую губернию на три года (в царской России совершеннолетними считались лица, достигшие 21 года).

Некоторые биографы Дзержинского называют это наказание «относительно мягким». Но мы-то помним, за что его арестовали. В итоге…

Больше года предварительного заключения в Ковенской тюрьме. Избиения (несовершеннолетие не помеха). Затем долгое, в компании с уголовными, путешествие в глубь неведомой России. Феликс, легочный больной, задыхается в тесном, душном трюме парохода во время пути по Оке, Волге, Каме и Вятке к Нолинску. В ссылке он заработает трахому. Немало других испытаний ему выпадет.

На приговор Дзержинскому повлияла характеристика, присланная в Виленскую судебную палату жандармским полковником Шаншиловым:

«Как по своим взглядам, так и по своему поведению и характеру личность в будущем опасная».

Его осудили за «будущее»! Такой характер не мог не представлять угрозы для царского правительства. Он уже «несгибаемый» – по своему поведению. Однако двадцатилетний юноша ничем не успел навредить самодержавию. Опасность Дзержинского объяснялась тем, что правительство не имело никакой программы по снижению социальной напряженности в обществе. Рабочие на предприятиях трудились по 11–13 часов в сутки, не выполнялось даже тогдашнее трудовое законодательство.

Дзержинского приговорили к суровому, даже жестокому наказанию.

Этот юноша, вчерашний гимназист, отправляясь под конвоем в чуждую ему Россию, не мог не испытывать чувства одиночества, возможно, отчаяния. Он не успел обрести надежных соратников и учителей. Родные поддерживают его из сострадания, не разделяя его убеждений. А вдруг и новая, только что обретенная им вера окажется не истинной? На что тогда ему опереться в жизни?

Представить себя на месте Феликса Дзержинского трудно. Для этого надо иметь такую же, как у него, силу характера, что практически невозможно. Во всяком случае, он полон решимости пройти свой путь до конца. И биографы встают в тупик, пытаясь понять, когда он успел стать таким.

1 августа 1898 года на рассвете из ворот Ковенской тюрьмы выходит партия осужденных на ссылку и каторгу. Среди них Феликс Дзержинский. На прощание – маленькая радость. Он замечает у ворот верную Альдону.

«Мне пришлось ждать всю ночь у стен тюрьмы, – вспоминала Альдона Кояллович. – Вдруг раздался стук открываемых ворот, и вслед за этим послышался звон кандалов. Я очнулась, подошла к воротам, из которых в окружении жандармов медленно выходила партия заключенных. Среди них был и Феликс. Сердце мое сжалось, когда я увидела брата. Я заплакала. Я пыталась подойти к нему, но жандарм не разрешил, и я услышала несколько слов Феликса: „Успокойся, не плачь, видишь, я силен и напишу тебе“».

Можно представить, какой ужас испытывала аристократка Альдона, наблюдая своего брата в окружении закоренелых преступников. Родственники еще надеются, что Феликс изберет не такой экстремальный образ жизни. Но он в своих письмах не оставляет им надежды:

«Мне уже невозможно вернуться назад. Пределом моей борьбы может быть лишь могила».

Он едва ли год отдал этой борьбе. И уже не может вернуться? Ладно, впереди много соблазнов его ждет. Любовь. Счастье отцовства. Он любит детей. Альдона не перестает надеяться. А этот упрямец продолжает выискивать все новые «радости» в своей тусклой жизни.

«Ты называешь меня беднягой. Правда, я не могу сказать, что я доволен и счастлив. Но я гораздо счастливее тех, кто на „воле“ ведет бессмысленную жизнь. И если бы мне пришлось выбирать: тюрьма или жизнь на свободе без смысла, я избрал бы первое, иначе и существовать не стоило бы. Тюрьма страшна лишь для тех, кто слаб духом».

Феликс ужасает подобной бравадой свою добропорядочную, обремененную семейными заботами сестру, после смерти пани Хелены заменившую ему мать. Он счастливее тех, кто ведет бессмысленную жизнь на воле, – только ли ее он с такой настойчивостью в этом убеждает? А не себя ли в первую очередь? Сохранилось очень много писем Дзержинского, отправленных им из мест заключения. В них предстает «другой» Феликс – нежный, любящий детей, охотно рассуждающий на темы воспитания, лелеющий воспоминания о ранних годах, проведенных в Дзержинове, мечтающий о светлом будущем, когда в мире исчезнут злоба, насилие и люди смогут обнять друг друга. Он пишет так год за годом…

Кому же, как не любимой сестре, может он поведать то, что имел возможность хорошо обдумать во время длительного заточения? Через несколько лет Феликс отправит ей такие строки из Седлецкой тюрьмы:

«Альдона, ты помнишь, наверно, мое бешеное упрямство, когда я был ребенком? Только благодаря ему, а также благодаря тому, что меня не били, у меня есть сегодня силы бороться со злом, несмотря ни на что. Не бейте своих ребят. Пусть вас удержит от этого ваша любовь к ним, и помните, что хотя с розгой меньше забот при воспитании детей, когда они еще маленькие и беззащитные, но когда они подрастут, вы не дождетесь от них радости, любви, так как телесными наказаниями и чрезмерной строгостью вы искалечите их души. Ни разу нельзя их ударить, ибо ум и сердце ребенка настолько впечатлительны и восприимчивы, что даже всякая мелочь оставляет в них след. А если когда-нибудь случится, что из-за своего нетерпения, которое не сумеешь сдержать, накажешь их, крикнешь на них, ударишь, то непременно извинись потом перед ними, приласкай их, покажи им сейчас же, дай почувствовать их сердечкам твою материнскую любовь к ним, согрей их, дай им сама утешение в их боли и стыде, чтобы стереть все следы твоего раздражения, убийственного для них. Ведь мать воспитывает души своих маленьких детей, а не наоборот; поэтому помни, что они не могут понять тебя, так как они еще дети, – следовательно, никогда нельзя раздражаться при них.

Я помню сам, как меня раз шлепнула мама, будучи страшно измученной лежащей исключительно на ней заботой обо всех нас и занятой по хозяйству; ни тебя, ни Стася, ни Ядвиси не было (кажется, вы тогда были уже в Вильно, хотя точно не помню); я что-то напроказничал, и в минуту раздражения мамы мне за это попало; я давай кричать вовсю и плакать от злости, а когда слез не хватило, я залез в угол под этажерку с цветами и не выходил оттуда, пока не стемнело; я отлично помню, как мама нашла меня там, прижала к себе крепко и так горячо и сердечно расцеловала, что я опять заплакал, но это уже были слезы спокойные, приятные и уже слезы не злости, как раньше, а счастья, радости и успокоения. Мне было тогда так хорошо! Потом я получил свежую булочку, из которых мама сушила сухари, и кусок сахара и был очень счастлив. Не помню уже, сколько лет мне тогда было, может быть, шесть-семь, это было у нас в Дзержинове».