Расторжение брака - Клайв Льюис

С той минуты, как я вышел из автобуса, мне было страшновато, сейчас же стало страшно. Я поглядел на цветы, деревья и говорящий водопад, и они показались мне на редкость мрачными. Повсюду летали пестрые бабочки, и я понял, что каждая из них способна пробить меня насквозь, а если сядет мне на голову, раздавит меня в лепешку. Страх шептал мне: «Тебе тут не место!» Вспомнил я и о львах.

Не зная толком, что делать, я пошел от реки туда, где гуще росли деревья. Я не решил, вернуться ли мне в автобус, но хотел, от греха подальше, уйти с открытых мест. Если бы я убедился, что Призрак может остаться, и все это – не жестокий розыгрыш, я бы никуда не шел. Но вот, я шел, осторожно оглядываясь, и за полчаса добрался до поляны, на которой росли цветущие кусты. Я остановился, не решаясь ее пересечь, и обнаружил, что я не один.

По траве с превеликим трудом ковылял еще один Призрак. Он поминутно оглядывался, словно боялся погони. Наконец, я разглядел, что это женщина, и весьма элегантная, хотя на просвет одежды ее выглядели как-то гнусно. Она жалась к кустам. Спрятаться в куст она не могла, ветки и листья не пустили бы, но явно хотела. Она от кого-то пряталась.

Раздались шаги, и я увидел одного из светлых духов. Собственно, только их шаги и можно было услышать, призраки ступали бесшумно.

– Уходите! – вскричала Призрачная Дама. – Уходите! Вы что, слепой?

– Вам трудно, – сказал Дух. – Я хотел вам помочь.

– Если у вас осталась хоть капля порядочности, – причитала Дама, – уходите! Не нужна мне помощь! Как вам не стыдно! Оставьте меня одну! Вы же знаете, я не могу от вас убежать по этим шипам!

– А, вон что! – откликнулся Дух. – Ничего, вы скоро привыкнете. Только вы идете не туда. Вам надо вот сюда, к горам. Обопритесь на мою руку. Нести я вас не смогу, но вы повиснете на мне, как следует, и вам станет легче. Не так больно.

– Я боли не боюсь, сами знаете!

– Тогда в чем же дело?

– Вы, что, полный идиот? Как же я покажусь в таком виде?

– А что?

– Я бы вообще не поехала, если б знала, что вы все так одеты.

– Друг мой, я совсем не одет.

– Я не о том. Ах, уйдите вы!

– Почему вы не хотите мне объяснить??

– Что вам объяснять, если сами не поняли? Вы тут... ну, непрозрачные... А сквозь меня всё видно.

– Да мы тоже были вроде вас, когда прибыли! Это пройдет.

– Они меня увидят!

– Ну и что?

– Я лучше умру!

– Вы и так умерли, куда ж еще!

Дама не то фыркнула, не то всхлипнула.

– Лучше б не родиться... – снова запричитала она. – Ох, зачем мы приходим на свет?

– Чтобы обрести радость, – ответил Дух. – Попытайтесь, начните.

– Да сказано вам, они меня увидят!

– Через час вам будет все равно. Через десять часов вы над этим посмеетесь. Помните, на земле бывало – чай горячий, просто палец обваришь, а пить его можно? Так и стыд. Примите его, выпейте чашу, и вам станет легче. Если же не примете, боль не пройдет.

– Нет, правда?.. – начала Дама и замолчала. Я не смел вздохнуть. Я чувствовал, что вся моя судьба зависит от ее слов. Мне хотелось упасть перед ней и молить, чтобы она согласилась.

– Да, – сказал Дух. – Проверьте сами.

Она шагнула раза два, но вдруг завизжала: «Не могу! Надо предупреждать! Ах, уходите вы, уходите!...»

– Друг мой, – спросил терпеливый Дух, – не могу бы вы хоть минуту думать о чем-нибудь, кроме себя?

– Я всё сказала, – холодно, хотя и слезливо промолвила Дама.

– Что ж, остается одно, – сказал Дух и, к большому моему удивлению, затрубил в трубу. Я зажал уши. Земля затряслась, лес зашумел и закачался. Почти сразу, а может и сразу, я услышал цокот копыт. Я кинулся в сторону, но спрятаться не успел. Стадо единорогов ворвалось на поляну. Меньший из них был больше слона, глаза их и ноздри пламенели багрянцем, грива сверкала лебединой белизной, рога были ослепительно синие. Я запомнил навсегда, как ржали единороги на бегу, как откидывали задние ноги и низко наклоняли голову, словно хотели поразить рогом врага. Дама завизжала во всю свою силу и отскочила от куста. Может быть, она кинулась к Духу, но я этого не видел: у меня потемнело в глазах, и я не узнал никогда, чем кончилась беседа.

– Куда ты идешь? – спросил меня кто-то с сильным шотландским акцентом. Я остановился. Топот копыт давно умолк вдали, а я, спасаясь от единорогов, добежал до широкой долины, и увидел горы, из-за которых всходило и не могло взойти солнце.

Неподалеку, у поросшего вереском холмика, росли три сосны, а под ними лежали большие плоские камни. На одном из камней сидел высокий человек, почти великан, с длинной бородой. Я еще не разглядел, какие у здешних людей лица, а сейчас понял, что они вроде бы двойные. Передо мной было божество, чисто-духовное создание без возраста и порока. И в то же время я видел старика, продубленного дождем и ветром, как пастух, которого туристы считают простаком, потому что он честен, а соседи по той же самой причине считают мудрецом. Глаза у него были зоркие, словно он долго жил в пустынных, открытых местах, и я почему-то догадался, что их окружали морщины, пока бессмертие не омыло его лица.

– Не знаю... – ответил я.

– Тогда посиди со мной, – сказал он. – Поговори. – И он подвинулся, чтобы я сел рядом с ним на камень.

– Мы не знакомы, – смутился я.

– Меня зовут Джордж, – сообщил он. – Джордж Макдональд.

– О, Господи! – закричал я. – Значит, вы мне и скажете. Уж вы-то не обманете меня.

Сильно дрожа, я стал объяснять ему, что значит он для меня. Я пытался рассказать, как однажды зимним вечером я купил на вокзале его книгу (было мне тогда шестнадцать лет), и она сотворила со мной то, что Беатриче сотворила с мальчиком Данте – для меня началась новая жизнь. Я сбивчиво объяснял, как долго эта жизнь была только умственной, не трогала сердца, пока я не понял, наконец, что его христианство – неслучайно. Я заговорил о том, как упорно отказывался видеть, что имя его очарованию – святость; но он положил мне руку на плечо.

– Сынок, – сказал он. – Мне ли не понять твою любовь, и всякую любовь. Но мы сбережем время (тут он стал с виду истинным шотландцем), если я тебе скажу, что я всё это знаю. Я даже заметил, что память тебя немного подвела. Лучше спроси меня, о чем хотел.

– Я уже не хочу, – сказал я. – Мне уже не страшно, хотя и любопытно. Скажите, хоть кто-нибудь остался? Могут ли они остаться? Есть у них выбор? Зачем они едут сюда?

– Неужели ты не слышал про Refrigerium? Такой ученый человек мог бы прочитать об этом у Пруденция или у Иеремии Тейлора.

– Слово я как будто встречал, но не помню, что оно значит.

– Оно значит, что у погибших душ бывают каникулы, перемены, экскурсии, если хочешь...

– Экскурсия в рай?

– Да. Для желающих. Конечно, они, по глупости, редко того желают. Их больше тянет на землю. Там они морочат головы бедным дурачкам, которых вы зовете медиумами, или подглядывают за своими детьми, или таскаются по библиотекам, смотрят, есть ли спрос на их книги.

– А здесь они могут остаться?

– Могут. Вот император Траян остался у нас.

– Как же так? Разве приговор не окончательный? Разве из ада можно перейти в рай?

– Это зависит от того, что ты вкладываешь в слово. Если душа покидает серый город, значит, он для нее был не адом, а чистилищем. Да и здесь, где мы сидим, еще не рай – не самый рай, понимаешь? Это, скорее, преддверие жизни; но для тех, кто остается, это уже рай. А серый город – преддверие смерти; но для тех, кто не ушел оттуда, это ад, и ничто другое.

Видимо, он понял, что я озадачен, и заговорил снова:

– Сынок, тебе сейчас не понять вечности. Давай сравним это с земной жизнью, там ведь то же самое. Когда добро и зло созреют, они обретают обратимую силу. Не только этот город, но и вся жизнь – ад для погибших. Люди на земле этого не понимают. Они говорят о временном страдании: «этого ничто не изгладит», и не знают, что блаженство окрасит и преобразит всё прошлое. Они говорят о греховной усладе: «я согласен на любую цену», и не ведают, что погибель обращает в боль усладу греха. И то, и это начинается в земной жизни. Прошлое святого преображается, – раскаянный грех и ушедшая скорбь окрашиваются красками рая. Прошлое нечестивца уходит во мрак. Вот почему, когда здесь взойдет солнце, а там, внизу, настанет ночь, блаженные скажут: «мы всегда были в раю», погибшие – «мы всегда были в аду». И никто не солжет.

– Разве это не жестоко?

– Погибшие скажут не точно так, слова будут иные. Один скажет, что он служил своей стране, права она была или нет, другой – что слушался начальство, и все – что они были верны себе.

– А блаженные?

– Ну, блаженные... Помнишь мираж? У них всё наоборот. Они думали, что идут пустыней, юдолью скорби, и вдруг видят, что это был сад, где бьет животворящий родник.

– Значит, правы те, кто говорит, что ад и рай существуют лишь в сознании?

– Что ты! Не кощунствуй. Ад, оно верно, – в сознании, верней не скажешь. И если мы сосредоточимся на том, что в сознании, на чем угодно, мы в конце концов окажемся в аду. Но рай не в сознании. Рай реальней реального. Всё, что реально – от рая. Всё тленное – истлеет, осыплется, только сущее пребудет.