От первого лица. Разговоры с Владимиром Путиным - Наталья Геворкян

— Вы в критических ситуациях спокойным становитесь?

— Спокойным. Чересчур даже. Позже, когда я учился в разведшколе, мне в одной характеристике записали как отрицательную черту: «Пониженное чувство опасности».

И этот недостаток считался очень серьезным.

Нужно немножко больше на взводе быть в таких ситуациях, чтобы качественно реагировать. На самом деле это важно. Страх как боль. Заболело что-то — значит, неладно в организме. Долго потом пришлось над собой работать.

— Вы, видимо, не азартный человек?

— Нет, не азартный.

Уже к концу университета мы ездили на военные сборы. Там были и два моих друга, с одним из которых мы в Гагры ездили. Два месяца провели на этих сборах. Было, конечно, попроще, чем на спортивных, и быстро надоело. Там основное развлечение — карты. Играли в карты, а потом ходили к бабке в деревню за молоком. Кто выиграет — покупает молоко. Я играть сразу отказался, а они — нет. И все быстро проиграли. Когда у них совсем ничего не осталось, они подошли и говорят: «Дай нам денег». Азартные были игроки. Я думаю: дать, что ли, им? Проиграют же. А они: «Да ладно, тебя твои гроши все равно не спасут. Отдай нам». А я же говорю — у меня пониженное чувство опасности. Отдал.

Они на эти деньги так раскрутились! Сначала очень много выиграли, а потом все оставшееся время никак не могли их проиграть. Мы каждый вечер к бабке ходили молоко покупать.

«Я сказал ей правду…»

— Университетское время — как раз для романов. У вас были?

— А у кого не было? Но ничего серьезного… Если не считать одной истории.

— Первая любовь?

— Да. Мы с ней собирались сочетаться узами законного брака.

— Когда же это случилось?

— Года за четыре до того, как я действительно женился.

— Тогда не получилось?

— Нет.

— А что помешало?

— Что-то. Интриги, конечно.

— И она вышла за другого?

— За другого? Позднее.

— Кто же решил, что вы не поженитесь?

— Я. Я принял это решение. Мы уже подали заявление. Все было совсем готово.

Родители с обеих сторон все закупили — кольца там, костюм, платье… Это было одно из самых сложных решений в жизни. Очень было тяжело. Я выглядел как последний негодяй. Но я решил, что лучше все-таки сейчас, чем потом мучиться и ей, и мне.

— То есть ушли просто из-под венца?

— Да, почти. То есть я, конечно, никуда не сбежал, я сказал ей всю правду, все, что считал нужным.

— Не хотите говорить об этом?

— Да… сложная история. Так получилось. Было действительно тяжело.

— Не жалеете?

— Нет.

СЕРГЕЙ РОЛДУГИН:

Эта его девочка мне нравилась, хорошая девочка. Медик, с сильным характером, была, знаете, другом ему, что ли, женщиной, которая может заботиться о нем.

Только любила ли она его? Вот Люда, жена его, или Людик, как мы ее звали, любит.

Я с этой девушкой, кажется, ее тоже Людой звали, в замечательных отношениях был.

Она заботилась о его здоровье. Не просто: «Ах, дорогой, как ты себя чувствуешь?»

Она говорила: «Так, у тебя, мне кажется, желудок болит…»

Не знаю, что между ними произошло. Он ничего мне не рассказывал. Сказал только, что все кончилось. Мне кажется, что-то произошло только между ними, ведь их родители были согласны на брак.

Он, конечно, переживал. Дело в том, что мы с ним Весы и очень близко к сердцу такие вещи принимаем. И в то время я видел, что он… что его… Он в принципе человек очень эмоциональный, но эмоции выражать совершенно не умел. Я ему, например, говорил: «Вовка, ты же просто страшно разговариваешь. Как же ты говоришь так?»

Сейчас-то он, конечно, Цицерон по сравнению с тем, как говорил тогда. Я ему объяснял: «Ты говоришь очень быстро, а никогда не надо говорить быстро». Я, будучи артистом, хотел помочь ему. Эмоции-то у него сильные были, а в форму их облечь он не мог. Потому что служба, мне кажется, накладывала штампы на его речь. Вот сейчас он замечательно, блестяще говорит. Эмоционально, емко, понятно.

Где научился?

«Если не хотят говорить куда, значит — туда!»

Все эти годы в университете я ждал, что обо мне вспомнит тот человек, к которому я тогда приходил в приемную КГБ. А оказалось, что про меня, естественно, забыли.

Я же к ним пришел школьником. Кто же знал, что я такую прыть проявлю? А я помнил, что у них инициативников не берут, и поэтому не давал знать о себе.

Четыре года прошло. Тишина. Я решил, что все, тема закрыта, и начал прорабатывать варианты трудоустройства сразу в два места — в спецпрокуратуру (она и сейчас на режимных объектах существует) и в адвокатуру. Это было престижное распределение.

Но на четвертом курсе на меня вышел один человек и предложил встретиться.

Правда, человек этот не сказал, кто он такой, но я как-то сразу все понял.

Потому что он говорит: «Речь идет о вашем будущем распределении, и я хочу на эту тему с вами поговорить. Я бы пока не хотел уточнять куда».

Тут я все и смикитил. Если не хочет говорить куда, значит — туда.

Договорились встретиться прямо на факультете, в вестибюле. Я пришел. Прождал его минут где-то двадцать. Ну думаю, свинья какая! Или кто-то пошутил, обманул? И уже хотел уходить. Тут он и прибежал запыхавшийся.

— Извини, — говорит.

Мне это понравилось.

— Впереди, — говорит, — Володя, еще очень много времени, но как бы ты посмотрел, в общем и целом, если бы тебе предложили пойти на работу в органы?

Я ему тогда не стал говорить, что я со школы мечтаю об этом. А не стал только потому, что по-прежнему хорошо помнил тот разговор в приемной: «Инициативников не берем».

— А вы, когда на работу в органах соглашались, про 37-й год думали?

— Честно скажу: совершенно не думал. Абсолютно. Я недавно встречался в Питере с бывшими сотрудниками Управления КГБ, с которыми когда-то начинал работать, и говорил с ними о том же самом. И могу повторить то, что сказал им.

Я, когда принимал предложение того сотрудника отдела кадров Управления (он, впрочем, оказался не по кадрам, а сотрудником подразделения, которое обслуживало вузы), не думал о репрессиях. Мои представления о КГБ возникли на основе романтических рассказов о работе разведчиков. Меня, без всякого преувеличения, можно было считать успешным продуктом патриотического воспитания советского человека.

— Вы что, ничего не знали о репрессиях?

— Толком даже и не знал. Да, я, конечно, был в курсе культа личности, того, что пострадали люди, а потом было развенчание культа личности… Я же совсем пацан был! Когда в университет поступал, мне 18 лет было, а когда окончил — 23!

— Но те, кто хотел знать, знали все.

— Мы ведь жили в условиях тоталитарного государства. Все было закрыто. Насколько глубоким был этот культ личности? Насколько серьезным? Ни я сам, ни кто-то из моих друзей не отдавали себе в этом отчета. Так что я шел на работу в органы с романтическими представлениями.

Но после разговора в вестибюле все вдруг затихло. Пропал тот человек. Уже комиссия по распределению на носу. И тут опять звонок. Приглашают в отдел кадров университета. Разговаривал со мной Дмитрий Ганцеров, я фамилию запомнил. Он и провел со мной первую установочную беседу накануне распределения.

А на самой комиссии чуть не случился казус. Когда дошли до моей фамилии, представитель отдела юстиции сказал: «Да, мы берем его в адвокатуру». Тут резко проснулся опер, курировавший распределение, — он до этого спал где-то в углу.

«Нет-нет, — говорит, — этот вопрос решен. Мы берем Путина на работу в органы КГБ». Прямо на распределении сказал, открыто.

И уже через несколько дней заполнил какие-то бумаги, всякие там анкеты.

— Вам сказали, что вас берут для работы в разведке?

— Конечно, нет. В том-то и дело, что подход правильный был. Говорили примерно так: «Предлагаем поработать на том участке, на который пошлем. Готовы?» Кто-то отвечал: «Мне надо подумать». Все, иди, следующий. И шансов больше у этого человека нет. Если он начинает ковырять в носу: там хочу, а там не хочу, — то его очень сложно использовать.

— Вы, видимо, сразу сказали, что готовы работать, куда пошлют?

— Да. Разумеется. Да они и сами не знали, где я буду работать. Они просто брали людей. Это на самом деле рутинное дело — подбор кадров. Определить, куда и кого именно направить. И мне сделали именно такое рутинное предложение.

СЕРГЕЙ РОЛДУГИН:

Вовка сразу сказал мне, что работает в КГБ. Практически сразу. Может, он и не должен был этого делать. Некоторым он говорил, что работает в милиции. Я, с одной стороны, осторожно относился к этим ребятам, потому что сталкивался с ними. Я выезжал за границу и знал, что с любой группой ездили якобы инспекторы или представители Министерства культуры, с которыми нужно было держать язык за зубами.

Я одному коллеге своему как-то говорю: «Да ладно, нормальные, хорошие ребята». А он ответил: «Чем больше ты с ними разговариваешь, тем больше на тебя том на Литейном, 4».