Дорогие имена - Давид Иосифович Заславский

талантливым художником, но упорно отказывался выставлять свои произведения на общих выставках-смотрах.

Ярославский терпимо относился ко всякому новаторству, если чувствовал в нем искренность и честность. Любил беседовать с работниками отдела литературы и искусства и был как бы неофициальным шефом этого отдела. Но никогда не давил своим авторитетом ни работников газеты, ни вообще мастеров искусства. Он был очень внимателен к людям, это я испытал на себе. Поэтому его все любили и уважали.

В памяти у меня засел такой эпизод.

Это было во время войны. Массовые вражеские налеты с воздуха на Москву уже прекратились, но отдельные визиты непрошеных «гостей» продолжались. А в Большом зале консерватории проходили репетиции седьмой «Ленинградской» симфонии Шостаковича.

На одной из последних репетиций перед самым концертом я увидел рядом Ярославского. Он слушал симфонию первый раз. Я взглянул на него в тот момент, когда фагот исполнял свое знаменитое слово о погибших героях — защитниках Родины. Он плакал, не скрывая слез. Слезы медленно катились одна за другой по его щекам, по густым усам. Он не стыдился своей «слабости». Он не просто «слушал музыку», а глубоко переживал ее.

1964 г.

МИХАИЛ КОЛЬЦОВ[1]

ШАРЖ БОР. ЕФИМОВА

Михаил Кольцов — выдающийся мастер советского фельетона. Это бесспорно. На этом утверждении сходились все писавшие о Кольцове. Правда, одни видели в нем выдающегося публициста-газетчика. Другие, относя фельетон к жанрам литературы художественной, отводили Кольцову место среди писателей.

Подобный спор возникал, в сущности, всегда, когда речь заходила о Кольцове, и в какой-то степени этот спор так и остался неразрешенным.

Фельетон вообще, советский фельетон по преимуществу, принадлежит к «малым формам» художественно-публицистической литературы. Кольцов — выдающийся мастер этой «малой формы». Но он был на пути создания крупных произведений. Литературная деятельность Кольцова оборвалась на «Испанском дневнике», который, к великому сожалению, остался незаконченным. Но и то, что было сделано, говорит о росте дарования Кольцова, о зрелости его мастерства, о том, чего можно было от него ожидать в будущем.

В творчестве Кольцова «Испанский дневник»— это самая высокая ступень, подготовленная годами фельетонного труда. Он мог бы и раньше создать произведения такого же плана, «большой формы». Надо ли сожалеть о том, что он этого не сделал? Важнее понять, почему этого не произошло.

Способности Кольцова были так же разносторонни и многообразны, как его литературные и политические интересы. Но одного таланта не было у этого талантливого писателя, журналиста: усидчивости. Кольцова легко представить себе в самолете, в вагоне международного экспресса, в автомобиле, на проселочной дороге, на океанском пароходе — только не в кабинете. Он был всегда в движении. Он любил жизнь жадно, как художник, а вовсе не как наблюдатель со стороны. Ему надо было чувствовать себя участником жизни, борцом, быть всегда в гуще событий, в самом ее водовороте, где наиболее остры противоречия, где вскипают гребни волн революционного подъема, где всего сильнее накал социалистического строительства, где всегда больше свирепствует реакция.

Кольцов обладал зорким глазом сатирика, умением найти самую слабую сторону в позициях врага, самую смешную, чтобы нанести убийственный удар сатирическим фельетоном.

В фельетонах и очерках разных лет содержится последовательная летопись событий Великой Октябрьской социалистической революции. Но в них и повесть о жизни самого Кольцова. Можно год за годом проследить, где и как он жил, где и с кем встречался, чему радовался и о чем скорбел, как смотрел на жизнь и литературу.

Михаил Ефимович Кольцов (1898–1942) родился в Киеве в трудовой семье. Литературные наклонности его обнаружились уже на школьной скамье в реальном училище. Он составлял сатирические листки, а его брат делал смешные зарисовки для этих листков.

Рано проявился и темперамент будущего писателя-революционера. Кольцов вел постоянную борьбу с тупым школьным начальством, за что был исключен из училища. Он сдавал выпускные экзамены экстерном, после чего поступил в Петроградский психоневрологический институт.

Петроградский психоневрологический институт был в предвоенные и военные годы средоточием революционной студенческой молодежи. Никакой склонности к медицине у Кольцова не было, и он сразу окунулся в бурную студенческую среду, где кипели страстные дискуссии между большевиками и меньшевиками, между марксистами и народниками, между реалистами в литературе и искусстве и декадентами всех раскрасок. В Питере в обстановке предгрозовых годов первой империалистической войны началась самостоятельная жизнь Кольцова. Он должен был учиться и добывать средства к жизни. Он узнал лишения и горький опыт пролетария умственного труда, зарабатывал деньги уроками.

Трудно было передовой молодежи в душной атмосфере предреволюционного времени. И дышать было трудно, и пути в сумерках были еще неясно различимы. Кто знает, скоро ли пробился бы Кольцов, несмотря на свое непреодолимое влечение к литературе, сквозь густую толпу безработной газетной молодежи, да и нашел ли бы он тогда печатный орган, который соответствовал его политическим настроениям, его литературным симпатиям, его жажде жизни-борьбы. Либеральная печать была явно не по складу его натуры. И хотя политические его взгляды еще не сформировались тогда окончательно, ему было не по пути с робкими обывателями и пустыми фразерами. Глубокая, жгучая ненависть к самодержавию, ко всему дворянско-буржуазному строю, к либеральной гнили толкала его влево, к рабочему классу, к подлинно революционной среде.

Грянул 1917 год. И сразу же Кольцов нашел свое место и в жизни и в литературе.

Мы видим молодого, еще никому не известного студента в самой гуще Таврического и Смольного. Вместе с рабочими и матросами он мчится на грузовике, ощетинившемся оружием, арестовывать царского министра. И в то время, когда он выполняет свой революционный долг комиссара, глаза его жадно и пытливо вбирают всю обстановку министерской квартиры, проникают в глубь потрясенных душ старого мира: это мысленные заготовки для будущего очерка и фельетона. Долг практика-революционера соединяется с призванием писателя и публициста.

Девять месяцев «февральского марта», как назвал эти месяцы Кольцов, — это и девять месяцев политической школы. Буржуазия быстро разоблачала себя под натиском революции, под огнем ленинской критики. К Октябрю все павлиньи перья были выдернуты из меньшевистско-эсеровской