Дорогие имена - Давид Иосифович Заславский

стать большой общественной силой в своем государстве, но на деле он бесправен. Крупная, империалистическая буржуазия монополизировала все: промышленность, власть, культуру, просвещение. Она в совершенстве овладела искусством оглупления народа.

Литературное содружество Ильфа и Петрова продолжалось всего десять лет. Оно оборвалось неожиданно и в полном расцвете таланта двуединого автора. 13 апреля 1937 года Ильф умер от туберкулеза. Незавершенными остались многие планы и замыслы. О них свидетельствуют записные книжки Ильфа, наброски и эскизы задуманных произведений.

Евгений Петров осиротел. Он продолжал работу, которую они начали вместе. Памяти Ильфа он собирался посвятить большое произведение, но, к сожалению, не успел этого сделать. Сохранились его воспоминания о друге, опубликованные вместе с последним произведением Ильфа «Записные книжки», и план неосуществленной книги «Мой друг Ильф», которая обещала быть содержательной и интересной.

Произведения, написанные Евгением Петровым после смерти Ильфа, свидетельствуют о неистощимой плодовитости, о сверкающем остроумии. Их тематика становилась все более разнообразной. Оставшись один, он как бы продолжал писать за двоих. В сатирической комедии «Остров мира» осмеян либеральный пацифизм, вскрыты причины возникновения второй мировой войны. Он писал киносценарии, статьи, очерки, вел значительную редакторскую и организаторскую работу в «Литературной газете» и в журнале «Огонек». Им был начат большой роман о будущем.

Преждевременная смерть прервала его жизнь на фронте. Евгений Петров погиб в 1942 году, возвращаясь из осажденного Севастополя. Героической обороне этого города посвящены его последние очерки.

Произведения Ильфа и Петрова живут. Их литературные краски не поблекли от времени. Читатели нового поколения смеются так же весело и заразительно, как смеялись их первые читатели. Но, посмеявшись, они задумываются всерьез над содержанием веселой и злой сатиры Ильфа и Петрова, которая и сегодня активно помогает искоренять пережитки капитализма в нашей стране, бороться с тунеядцами, с мещанскими навыками, привычками и вкусами, содействует коммунистическому воспитанию трудящихся.

1961 г. 

НАШ РЯБОВ

ШАРЖ Н. ЛИСОГОРСКОГО

Пришел бы посторонний человек на нашу редакционную летучку и попал в такую минуту, когда с критическим разносом, в ярком полемическом напоре выступает Рябов…

— Ох, и злой же это человек! — сказал бы посторонний. — Колючий, ершистый, это неуютный человек! Опасно, неудобно спорить с таким.

И как же удивится этот посторонний, когда узнает, что Рябов — один из любимейших в нашем коллективе и что уважают, ценят его именно за резкость и прямоту, за отсутствие в нем способности вилять и парфюмерничать. И хотя он уже давно в самых широких кругах известен как почтенный и уважаемый Иван Афанасьевич, ныне вступающий во второй полувек свой, он для правдистов Ваня Рябов, человек чистейшей и добрейшей, но отнюдь не покладистой и совсем не складной души.

Рябов — злой фельетонист публицистического стиля.

В 1856 году Лев Николаевич Толстой жаловался Некрасову на молодых сотрудников «Современника», особенно на Чернышевского. Толстой называл их злыми людьми.

Некрасов отвечал Толстому: «…я стал бы на колени перед человеком, который лопнул бы от искренней злости — у нас ли мало к ней поводов? И когда мы начнем больше злиться, тогда будем лучше, — т. е. больше будем любить — любить не себя, а свою родину».

На страстной любви к своей Родине — любви, неразлучной со святой злобой против всех ее врагов, — выросла русская передовая публицистика, равной которой не было и нет в мировой литературе. Были и у других народов гиганты боевого политического слова, но стоят они одинокими вершинами среди низин рано обуржуазившейся литературы. А у нас от Радищева через Белинского и Герцена, через Чернышевского и Добролюбова непрерывным траверсом тянется исполинский кряж, и от него отроги по всей революционно-демократической и большевистской печати. А в недрах — неисчерпаемые залежи беззаветной любви к Родине, к народу и неутолимой ненависти ко всему, что стоит препятствием на пути к народному счастью, к коммунизму, будь то живые капиталисты в Америке или пережитки капитализма в сознании советских людей.

Рябов — природный житель этой горной страны, патриот отечественной публицистики. Не в масштабах дело. За резкостью Рябова — застенчивость скромнейшего человека. Ни тени самоунижения: Рябов знает себе цену, знает, что она не мала, но его передернул бы, как от фальшивой ноты, каждый лишний грамм, приложенный дружеской рукой к его подлинному весу. Скажем лишь, что его знает и любит советский читатель. Он мог бы не подписывать своих очерков и фельетонов: читатель знает его в лицо, знает по острому литературному почерку.

Рябов родился в щедринских местах, соседних с некрасовскими. Но его литературная родина шире. Он с детства бродил с книгами Глеба Успенского, Шелгунова по горемычным русским деревням. Он впитал в себя всю горечь и всю страсть патриотической любви некрасовской поэзии.

В советскую печать Рябов пришел большаком революционно-демократической публицистики. Она определила его дальнейший путь большевика-фельетониста, заставила полюбить газету, как родное дело, закономерно привела в высшую школу публицистического слова — в «Правду».

Рябов не остановился на больших своих достижениях. Он непрестанно учится, оттачивает и обогащает свою мысль. Он большой книголюб. Глаз у него острый и жадный. В поездке он, как у себя дома. И, кажется, у себя дома он, как в поездке по родной стране.

Рябов хорошо знает старую русскую деревню, знает по личному опыту, знает по Ленину и по Глебу Успенскому. Он помнит эту деревню, не может и не хочет ее забыть. Он стал бытописателем и певцом новой, советской деревни; он умеет подмечать и находить все новое, прекрасное, что в ней рождается в трудах свободного советского человека и в заботах большевистской партии. Но старина неизменно ходит с ним, помещичьи и капиталистические тени неотступно встают позади социалистической новизны, — и это не только от неиссякающей злости Рябова и не только от знакомого всякому художнику чувства светотени, чувства перспективы и рельефа, когда выпуклость, объемность предмета, явления достигаются законом контраста: это прежде всего от боевой натуры публициста, от желания и умения всюду видеть борьбу нового со старым и звать на эту борьбу.

Рябов любит русское слово, как любит хороший мастер свой