Сахарная болезнь - Виктор Пучков

Первые дни, оставшись один в темной комнате, я оборачивался, ища его. Кто он? Со временем я решил эту задачу. Диабет. Они не избавили меня от него, и никто не избавит. Мне совестно только, что я так узнал об этом.

* * *

Ночь. Я читаю «Анну Каренину» в пустующей комнате санаторного номера. Грозный удар в дверь, потом ещё один.

— Иди посмотри, Чобрек обоссался. Весь этаж провонял.

Это — Кирик, мой знакомый. Рядом с ним Леха, огромный парень, неповоротливый и угловатый. Кличка — Медведь. Или просто Медь. А ещё у него дальнозоркость. Вблизи он фактически не видит.

Кирик и Медь, ухмыляясь, смотрят на меня. Я прижимаю указательный палец к губам и показываю на соседнюю комнату, где спит Андрюха, мой сосед.

— И что?

— Как что? Спать невозможно, — захлебываясь, говорит Кирик, а Медь опускает глаза, — вонизм знаешь какой?!

— Да ладно? — Андрюха трет глаза и выглядывает из темной дыры комнаты.

— А ты думал!

Спустя минуту мы стоим в их номере. Запах мочи действительно застил весь коридор. Балкон открыт. Там сидит Чобрек (почему его так звали, не знаю, наверное, из-за национальности) и весь трясется. Сверху на нем накинута белая простыня. Римский патриций. Чобрек плачет.

То, что он пережил в эту ночь, год назад я также боялся пережить. У страха есть имя.

Энурез.

Говорят, он бывает не только у диабетиков, но я встречал его только у них. Для меня — это грань диабета, его темная сторона.

Чобрек плачет и смотрит на пустой двор санатория.

Энурез — оранжевые клеенки по ночам, ругань родителей, водолечение и страх, что обо всем узнают.

Я обнимаю Чобрека, потом сжимаю его руку. И рассказываю о себе. У меня тоже был энурез, год назад он прошел. Это проходит, брат. Запах выветрился на следующий день. Чобрека поселили в другой корпус. Он очень любил вареные яйца, и за завтраком я отдал ему свои.

Ещё через два дня он уехал. С матерью.

Я видел, как они садились в автобус. Чобрек тащил свои вещи, а мать, маленькая, сутуловатая женщина с бледным восковым лицом, шла впереди и ничего не говорила. Они сели где-то с краю, и желтая механическая коробка унесла их отсюда навсегда.

* * *

Жизнь с диабетом — это не подвиг. Не героизм. Привыкнуть к нему легко.

Бывают моменты, когда диабет отпускает тебя. Запускает высоко в небо, как воздушного змея. Ты летишь свободно. Внизу все такое маленькое, неважное.

Это диабет двадцатилетнего. Как там у других, не знаю. Но мне кажется, что диабет стареет вместе с тобой.

С возрастом брюзжит и кашляет сильнее. Когда-нибудь я узнаю об этом.

* * *

Я разглядываю себя в зеркало. Я в ванной и голый.

«Ванная — это то место…» и так далее по тексту Науменко.

Я худ и невысок. Мои ладони маленькие со слегка выпирающими венами на тыльной стороне. Мои трицепсы кажутся развитыми, но нет. Если присмотреться, то вы увидите небольшие кровоподтеки. На левой руке в особенности, потому что в правую колоть неудобно.

На груди появляются черные островки волос. Мне так это не нравится, но деваться некуда. Около левого соска — родинка, а ниже, на животе, красуется синяк и алые точки. Много-много точек. И шишки липодистрофий по обе стороны пупка. На ляжках тоже точки. Уколы. Пять в день. Внизу волосатые голени. У меня мощные икры: я люблю футбол. Каждый диабетик должен заниматься спортом, это мое убеждение.

Сначала для меня было дзюдо. Я дорос до первого юношеского разряда или, по-простому, до зеленого пояса. Я отдал ему 8 лет. И я знал, что когда-нибудь с дзюдо придется закончить. Это произошло в 16 лет. Тогда любительский спорт постепенно уступает место профессиональному, а стать спортсменом я не мог и не смогу, наверное. Диабет.

Чтобы играть в футбол, не нужно ходить в секцию, покупать что-нибудь дополнительно. Выходи во двор — и играй. Футбол — это мой бойцовский клуб. Да, наверняка, и не только мой. На поле все, что ты есть, все, что тебя заботит, все твое существо совсем не имеет никакого значения. Ты часть великого механизма команды. Ты рекрут игры. Мой любимая позиция — правый крайний полузащитник. Я неплохой футболист, это вам все скажут. Но гораздо лучше посмотреть на мои ноги, на шрамы, как трещины, протянувшиеся по голеням и икрам. Я смотрю на них в зеркало и вспоминаю, где их заработал. Вот неудачный подкат, вот удар Витька Помещикова, вот чья-то бутса… Хотя почему чья-то, конечно, это Олег Богородицкий постарался.

Потом я смотрю себе долго в глаза. Голова начинает кружиться. Все вертится. Диабет. Футбол. Витька Помещиков. Дзюдо. Татами с красной окантовкой. Первое кимоно. Альберт Андреевич, мой тренер. Диабет. Я. Диабет. Снова я и зеленые глаза. Бездна диабета. Я. Дзюдо. Сахарная болезнь. Шрамы. И корявое «жалоб нет».

Я закрываю глаза. Сколько это длиться, не знаю.

Марево зеленого ромба. Гипо.

Я обвязываюсь полотенцем и выхожу из ванной. Иду на кухню. Грею чай, залезаю в холодильник, достаю варенье. С полки хватаю конфеты и жадно засовываю себе в рот. Я гипую. Сладкий чай окончательно приводит меня в норму. Хочется спать. Да.

Я беру ручку. Обнажаю иглу. Высовываю бедро и вкалываю себе восемь единиц, чтобы не было высокого сахара после. На иголке остается капелька крови. Я стираю её ваткой. Ляжку жжет несколько секунд: плохая игла.

После падаю на кровать. И вижу сны.

* * *

Я пришел и написал вот что:

«Очередь

Передо мной спина, чья-то спина, каждый раз разная, каждый раз новая и незнакомая, то сутулая и сгорбленная от тяжести лет или чего-то в этом роде, то широкая и плотная, словно ствол баобаба. Я вижу её в первый и последний раз, как и лица, которые неорганизованно сменяют друг друга за моей спиной, которая также для кого-то является в первый и последний раз. Я их не помню, а если и пытаюсь запомнить, то обязательно ошибаюсь и — не запоминаю. Лица позади и спины впереди меня — ровный строй, цепочка кадров любительского фильма, снятого про совершенно незнакомых, а оттого ненужных и неинтересных мне людей. Каждый из них думает обо мне то же самое. Я лишь копия, ненужная фотография чужого человека. Но мы зависим друг друга, хоть и не испытываем ни малейшего участия друг к другу. Ведь мы в очереди. Вечной и неповторимой цепочке сменяющих одна другую очередей.

Очередь раздражает нас, отрывает множество сил, энергии и всего прочего, с чем могут быть связаны потери. Новая очередь — новая потеря. Потеря себя. Каждый из нас знает об этом. И каждый снова и снова теряет, оставляет частички собственного духа в очереди. И каждый снова и снова рано или поздно возвращается в скорбный эшелон очередников, постепенно растворяясь в безликой их массе, становясь безмолвным, серым, как черно-белая фотография, сданная в архив.

Каждый из нас заперт в клетке невыносимости ожидания. Томность и непоколебимость устройства очереди, развращает нас. Каждый готов спустить обойму в стоящую перед ним спину, а заодно и в тех, к кому он так долго и нудно хотел попасть. Мы звереем. Моральные нормы, приличия, порядки — это не для нас. Для нас остался один закон — закон очереди, тупой, неопровержимый, делающий нас зверьми, готовыми грызть друг друга.

Что сдерживает нас? Что заставляет терпеть и смиренно ждать своей очереди?

Надежда.

Слепая надежда.

Надежда на то, что…

Что все эти испытания будут вынесены не зря. Не зря. Не зря? Не зря!!!!!!!!!!!

…Сейчас передо мной новая спина. На ней старое пальто. Моль не раз пробовала его на вкус. Оно синего света. Это старик. Может, ветеран, может, герой, может, он отдавал свою кровь, ради того, чтобы сейчас я мог стоять здесь.

Он ждет от очереди снисхождения. Он ждет заслуженного снисхождения от каждого из нас. Но никогда не получит его. Никогда.

Он устал.

Я тоже устал.

Мы все устали, так же, как он.

А за той заветной дверью сидит какая-нибудь гражданка Р. На её лице очки. Уже заметен второй подбородок. Она ещё не стара, но противна. Её голос криклив и несносен. А в её маленьких, тоненьких ручках судьба каждого из нас. Но она ненавидит всех и каждого. Меня. Того старика. Всех.

Мы знаем это. Мы ожидаем этого. Нервы каждого напряжены до предела. Раздражение — взрыв — борьба. — Мы — звери.

Нет! Нет! Нет!

Должен быть конец! Остановка, разгрузка, пауза, расслабление — жизнь без очереди…

Что делать? Кто виноват? — тупые, праздные вопросы. Каждый из нас с уверенностью укажет на того, кто стоит перед ним и скажет: он виноват. Он пришел раньше, он подсуетился, он впереди. Но каждый, говоря так, в глубине ещё живого сознания понимает, что виноват никто иной, как он сам. И тот пальчик, которым я совсем недавно указывал повинных в моих бедах и неурядицах, поворачивается и тычет мне в грудь. Я сам виноват. Сам. И никто больше. Поэтому каждому из нас не нужны все другие. Мы одиноки. И единственное, что объединяет нас — это очередь. Цепь из множества безмолвных и серых снимков, сданных кем-то в архив…