Теплое крыльцо - Виталий Трубин

Я думаю, что новенькой понравится Георгий Романович, и он обратит на нее внимание, спросит: «Откуда, Мариша, пожаловали?» — а когда узнает, что в нашем городе она впервые, то отвлечется от темы урока и расскажет ей, что декабрист Башмаков прожил у нас с 1838 по 1853 год и однажды во время воскресной обедни, когда дьякон славил царя и его семью, семидесятивосьмилетний декабрист громко, на всю церковь, закричал: «Знаем мы этих благочестивейших!» — и демонстративно вышел из церкви.

И еще… Георгий Романович обязательно скажет: «А где Челядин?» Но даже на его уроке я бы смотрел на Маришу. С этой девочкой мне хочется побывать везде, где я раньше бродил один, и не потому, что у меня нет друзей. Серега Каргапольцев, Валерка Баженов тоже иногда уходят со двора, и никто не знает, где они, но я догадываюсь, что Серега ходит в музей — изучать карту звездного неба, а Баженов в автобусе едет на аэродром… Сидя в траве, он смотрит, как взлетают самолеты АН-2, а потом в небе распускаются парашюты…

Во двор декабриста Нарышкина мы с Маришей придем вечером. За цветными занавесками старого дома будут теплиться лампы, и я скажу Марише: «Хорошо, что в доме живут люди». Возможно, в самую отчаянную метель ссыльный декабрист, первый хозяин дома, не беспокоя жильцов, в коричневом сюртуке проходит по комнатам или, войдя с мороза, задумчиво сидит у горячей печи, греет холодные руки и под утро скрывается светлой тенью.

Мы с Маришей увидим крутой спуск к реке, стоящий на приколе катер и дорогу, которая ведет к лесу.

Возвращаясь домой, мы обязательно постоим у самых высоких в городе серебряных тополей. Их посадил декабрист барон Розен. Каждую весну молодые, они терпеливы в любую погоду; только при великом морозе, когда даже воздух дрожит, деревья негромко кряхтят.

В дверь позвонили. Так, словно трогает гитарные струны, звонит Валерка Баженов. Он заходит в переднюю, снимает плащ, а потом виновато хлопает меня по плечу:

— Филонишь?

Я приглашаю Валерку в комнату. Он садится на диван и смотрит на меня с любопытством.

— Отучился? — говорю я.

— Истории не было. Георгий Романович заболел.

Мы молчим. Баженов подходит к книгам и, улыбаясь, смотрит на меня:

— Сегодня классная сообщила, что парни плохо написали диктант.

— А ты?

— Я четверку получил.

— Ну, а я, конечно, два балла?

Валерка кивнул. Его серые, татарского разреза глаза засветились по-озорному.

— Это из-за новенькой столько двоек. Парням не до диктанта было, на девчонку пялились!

— И ты пялился, — сказал я.

— Да, — согласился Баженов. — Вместе с тобой.

— Я-то в твою тетрадку глядел.

— А чего ты пару схватил? У меня-то четверка. — Баженов, словно боясь кого разбудить, засмеялся тихонечко.

— Правда, она красивая? — сказал я Валерке.

— Кто?

— Девчонка эта. Новенькая.

Баженов подошел к окну. В небе набирали высоту голуби. Ветер сдирал с деревьев листву.

— Лишь бы дождя не случилось.

— А что? — сказал я.

— Завтра соревнование. Шестые и седьмые классы бегут на четыреста метров, а девчонки — на двести.

— И Мариша придет?

— Наверно… Она же теперь в нашем классе.

Вечером отец с матерью сидели на кухне, обсуждали мои дела: мама говорила с врачом, и он сказал, что анализ крови показал ревматическую атаку. В понедельник мне ложиться в больницу, а я думаю, что Мариша придет на соревнование: я должен увидеть ее, хотя пропускающему занятия школьнику неудобно бывать на людях.

III

Раньше мир думал, что вокруг Земли вращаются семь планет, и каждый день недели земляне посвящали определенной планете. Воскресенье считали днем солнца, но сегодня над городом серая хмарь, и люди, которые идут мне навстречу, недовольны этим.

Ночью восточный ветер сорвал с тополей последние листья. Самый вольный, он налетает, как орда из дальних степей. Тогда на улицах круженье, а телеграфные провода гудят, как земля под копытами. Западный ветер — с озерного края. Летом с запада часто приходят грозы и, отгремев, теряются на востоке.

Непогода сегодня с севера, и ветер нанес с завода запах окалины. Многотрубный, как пароход, он работает круглые сутки, но мамы сейчас нет на заводе: у нее выходной. Она, наверное, уже проснулась. На кухонном столе я ей оставил записку: «Ушел подышать. Оделся тепло». На самом деле, на мне только лыжный костюм и кеды.

У школы толпится много людей. Покрытая асфальтом дорога размечена краской. Похожий на борца, с обкусанным судейским свистком на груди, физрук Анатолий Дмитриевич суетится среди ребят, рубит воздух ладонью. Откуда-то появилась Валентина Петровна и заспешила к нему. Я отвернулся от нее и стал среди молодых, в мой рост, акаций: они растут с той и другой стороны улицы. «Где же Мариша?» Никто не видит, не замечает меня, а мне хочется быть с ребятами, вместе с ними слушать наставления физрука.

Пахнуло дождем — это сменился ветер. С озерного края наплывают на школу тучи. Баженов глядит на них, как на затобольских «пиратов» — заречных шпанят, с которыми мы не раз дрались на Бабьих песках. Серега Каргапольцев, длинноногий, разминается особенно тщательно, а потом легонько трясет то левой, то правой ногой, разгоняя по телу кровь. И тут я вижу — не я один ожидаю Маришу. У школьных ворот на скамейке сидит Павел Махалов. Всем своим видом он говорит, что если Мариши не будет, соревнование не имеет для него никакого смысла. Кухальский, я заметил, не подходит к нему. Чтобы не терять тепло, он не снимает похожий на кольчугу свитер; вокруг него столпились ребята; и по их развеселым лицам я понял — разговор у них не имеет отношения к бегу. Но вот физрук подымает вверх руки и громко хлопает — разговорам конец! Сигналит его судейский, видавший виды, свисток. Школьники рассыпаются нестройно и многолико. Физрук хлопочет на белой линии, выкликает фамилии. Тучи проседают все ниже. Из окон домов родители смотрят на своих сосредоточенных на старте ребят. Физрук подымает руку с красным флажком, и тут я вижу, как на соревнование спешит Мариша: она в осеннем плаще и коричневых туфельках. Мариша перебегает трассу, замирает среди болельщиков, потом встает на цыпочки, словно она потеряла или провожает кого. Наши глаза встретились; и она посмотрела так, словно знает про меня то, чего я о себе совсем не знаю и не догадываюсь. Сердце перестало сбиваться; я почувствовал легкость, будто она сняла с моей головы тяжелый обруч; и, сделав два шага навстречу Марише, я встал среди готовых к забегу ребят. Физрук крикнул:

— На старт! Внимание!

Я стянул через голову лыжную куртку, остался в спортивной майке, а куртку бросил на куст акации, за которым только что прятался.

— Марш! — Физрук бросил к земле флажок, и я помчался, а все кругом забылось и потеряло реальность. Словно я и не жил совсем, и мне отпущены первые в жизни четыреста метров, и я не знаю, сколько надо бежать, чтобы преодолеть расстояние. Я бежал, видя незнакомые спины, колени собственных необыкновенно легких ног, кто-то дышал с загнанным хрипом… А может, это мое дыхание? Потом я увидел, что впереди только два знакомых мне человека, но кто? Бежать — было одно, что я мог сейчас. На повороте ребята оглянулись, и по тому, как у них резко заработали локти, а головы стали подниматься над землей все выше, я понял, что не я лечу по воздуху, а они. И словно кто заголосил в лесу… и подбросили веток в костер, а опалило меня. И сразу я услышал топот ног за спиной, но не меня догоняли, а я гнался за кем-то призрачным впереди. Крики девочек и ребят доносились, как из ночной темноты, где бьются грозовые зарницы.

Финишная ленточка тронула меня, как принимают забытого, когда-то знакомого человека, а потом казалось, что весь воздух заглотили гигантские трубы работающего завода. Дышать было нечем, руки и ноги дрожали, сквозь потную пелену я видел грозное, с широко расставленными глазами лицо Валентины Петровны. Я сидел на скамейке у школьных ворот, а она стояла надо мной и кричала:

— Ты что? Ты в своем уме? Спортсмен объявился!

Мимо нас, уже в куртке и шапочке, прошел Махалов и, глядя мне в глаза, сказал:

— Знаешь, сегодня мне бежать не очень хотелось.

Домой мы возвращались втроем: Баженов, Каргапольцев и я. Валерка в забеге стал третьим. Второе место занял Махалов. Мы шли по улице Кирова, и я говорил ребятам, что по календарю сегодня день Солнца.

IV

Железнодорожная больница на окраине города, а за нею Рябковский лес.

Я иду по лестнице за медицинской сестрой, и это совсем не то, что было пять лет назад, когда по старой больнице меня вели на койку от палаты к палате: в первой спали в кроватках годовалые дети, в другой были мои ровесницы, и девочки в ночных рубашках стеснительно-осуждающе на меня смотрели, а в палате для девушек мне сказали: «Жених наш пришел!» Дальше, помню, я шел отчужденный, насупленный. На железных кроватях лежали старушки, лица и руки которых были цвета мокрого песка. Одна, худая, похожая на учительницу, свесив с кровати тощие, с темными пятнами ноги, сказала: «Какого к нам мальчика привели!» И старушки посмотрели на меня, словно я только народился на свет.