Теплое крыльцо - Виталий Трубин

— Эта девочка будет у нас учиться.

В дверном проеме я увидел полу шинели, плечо с офицерским погоном. Девочка оглянулась на открытую дверь и кивнула, а я подумал: там ее отец, который переживает, что дочка пришла в незнакомую школу.

Директор по-хозяйски огляделся, достал из пиджака массивные, мы знали, наградные часы.

— Извините, ребята. Помешал.

Он попрощался, не дав нам подняться, и девочка осталась с нами.

Валентина Петровна, все еще не двигаясь с места, громко спросила:

— Как вас зовут?

— Мариша, — спокойно и, мне показалось, гордо ответила девочка.

— Как окончили пятый класс? — спросила Валентина Петровна.

— Отлично. — Мариша посмотрела в окно.

— Садись на вторую парту. — Учительница показала на свободное, рядом с Каргапольцевым, место, и Серега от гордости, на моих глазах, стал еще выше ростом.

— Мы пишем диктант, а вы пока осмотритесь, — сказала Валентина Петровна. — Продолжим работу. — Поглядев поверх наших голов, она перелистнула страницу.

Девочки сделали вид, что ничего не случилось, парни зашептались, а Махалов с Кухальским, наклонясь, пытались что-то узнать у новенькой, но Мариша не обернулась на разговор. Она сидела, сложив руки, как первоклассница.

За окном прозвенел маневровый электровоз. Валентина Петровна постучала любимым красным карандашом: «Надо писать диктант». Баженов, задумчиво вертя авторучку, пропустил начало предложения, и теперь мне не у кого списать, а девчонки, сидящие впереди, не подскажут.

…Я стою в коридоре, и никто до сих пор не знает, что в кармане у меня освобождение от учебы. Врач в поликлинике дал его сегодня утром, но почему-то с завтрашнего числа.

Не обращая на меня внимания, идет по коридору новенькая. Может, она и не знает, что мы одноклассники?

Опять звонок велит идти на урок. На историю или ботанику он зовет меня празднично и светло. На физику я иду с неспокойной душой, а для Баженова школьный звонок ничего не значит: Валерка успевает по всем предметам. Готовый к уроку, он идет по коридору впереди меня, а я колдую, чтоб меня не спросили.

Окна кабинета физики плотно зашторены, но я освободил их. Свет ворвался в класс, и я увидел, что новенькая посмотрела на меня с любопытством.

Маленькая, подвижная Римма Ивановна быстро раскрывает классный журнал, ее правый мизинец снизу вверх плывет по странице. Все замирает. Стараясь не смотреть в склоненное, озабоченное поиском лицо Риммы Ивановны, я шепчу: «Не меня! Не меня!»

— Челядин!

Для многих это звучит, как спасительный голос в лесу. Одноклассники начинают шептаться, рыться в сумках, перекладывать тетради. Они становятся далекими, незнакомыми мне людьми. Как одинокий, застигнутый непогодой путник, я иду между рядами.

— Не тушуйся, — шепчет Баженов и, видя мой прощальный взгляд, делает знак, что обязательно выручит, а Римма Ивановна, довольная своим выбором, ждет меня у доски.

— Челядин, знаете, что было задано на дом?

— Да, — вздыхаю я. — На прошлом уроке мы изучали массу Луны.

— Очень хорошо, — довольно произносит Римма Ивановна. — Вот и расскажи нам.

— О Луне? — перебиваю я.

— О массе Луны, — поправляет она и садится на подоконник.

— Да, — говорю я и вижу… новенькая смотрит на меня, а Каргапольцев что-то шепчет ей на ухо, и по ее переживающим глазам я вдруг догадываюсь: он говорит, что я по болезни часто пропускаю уроки, что в точных науках я не мастак, а вот по истории…

Меня бросает в жар. Я, наверное, меняюсь в лице, потому что класс странно глядит на меня.

«Но я не хочу, чтобы новенькая знала, что я болею! — мысленно кричу я. — Это унизительно — болеть! Я стесняюсь болеть! Если бы вы все знали, как тяжело, когда тебя не принимают всерьез, а девчонки глядят на меня, как на пустое место, потому что каждый год я болею больше, чем все они вместе. Ты предатель, Каргапольцев! Ты сказал ей то, что она не должна знать!»

Охваченный стыдом и отчаянием, я умолкаю на полуслове, забывая все, что и без того скудно помнил, и подавленно гляжу на учительский стол, где лежат раскрытый классный журнал, дневник, мел и указка.

— Плохо, Челядин! Вы опять не готовы! — с негодованием на лице сказала Римма Ивановна.

Я шел к своей парте и слышал, как она своим скрипучим пером ставит мне в дневник огромную единицу.

До конца урока я украдкой глядел на Маришу, видел, что Каргапольцев старается ей понравиться. Он тянул руку, вслух поправлял отвечающих. Кухальский с Махаловым тоже пытались разговорить новенькую, и на один вопрос она им ответила. В конце урока я уже не смотрел в ее сторону, а, наблюдая жизнь за окном, видел улицу Кирова, которой мне возвращаться домой. Следующий урок физкультура, но я освобожден от нее по болезни.

На лицах ребят оживление: через минуту они побегут играть в баскетбол, — это время Кухальского и Махалова. Они покажут себя — это не ускорение измерять. Нужен талант, чтобы пройти без фолов и забросить мяч.

— Челядин! — недовольно окликает меня Римма Ивановна. — Почему не записываешь задание?

— Так вы дневник не вернули, — бурчу я в ответ.

Дневник плывет от стола к столу. В глазах ребят я вижу участие, и новенькая смотрит на меня как-то странно.

Конечно, я наделал глупостей. Но о Луне я кое-что знаю. Когда луна бледна — это к дождю, когда светла — к хорошей погоде, ну а если она красновата — жди ветра. Дед рассказывал, что в новолуние надо собирать целебные травы, строить дом, а когда в небе ущербный месяц — время косить траву, рубить лес, садить морковку и редьку.

Выйти из школы, спуститься с третьего этажа на первый — минутное дело, но вдруг по моей спине пошел жар, а в затылке я почувствовал боль, будто меня ударили кулаком. Меня повело в сторону, я замер и, чтобы сосредоточиться, закрыл глаза и — словно передо мной раскинули карту с изгибами рек, пунктирами железных дорог, красными точками городов…

Потом я услышал стук каблучков, с трудом приоткрыл глаза. Мариша поднималась наверх, а за нею, мягко ступая, шел Кухальский. На лестничной площадке она оглянулась, но тут, как из-под земли вырос Баженов.

— Домой? — Он обнял меня и убежал в спортзал.

В полном одиночестве — самом тоскливом для меня состоянии — я спускался по лестнице. На втором этаже навстречу мне вышла Валентина Петровна. Она нахмурила черные брови и сказала обиженно:

— Что же, Челядин? На единицы скатился?

А я стоял, расстроенно думал, что получил единицу по физике и еще неизвестно, как я написал диктант.

— Почему ты молчишь? — Валентина Петровна глядела рассерженно.

— Мне нечего сказать.

— Иди домой, — сказала она. — И подумай. С твоим здоровьем надо лучше учиться.

— Что вы имеете в виду?

— Не маленький. Сам понимаешь.

II

Каждое утро ко мне на окно прилетают дикие голуби. Они будят меня воркованием, хлопаньем крыльев и шелестом, словно я иду по опавшим листьям. Сидя на карнизе, голуби чинно ждут, когда я угощу их хлебными крошками, но стоит задержаться, рыжий и самый крупный голубь начинает постукивать клювом в окно. В комнате рождается серебряный перезвон, что означает: «нельзя ли скорее». На самом деле голуби никуда не торопятся. Если их накормить, они надолго останутся на карнизе…

Рыжий голубь давно стучит по стеклу, а я не встаю, потому что от головной боли заснул только под утро. С кровати видно, как рыжий, возмущенный, косится через стекло. В его желтом зрачке недовольство, раздумье: оставаться или полететь на другую сторону. Я поднимаюсь, подхожу к окну. Когда я открываю форточку, голуби кокетливо, словно в испуге, машут крыльями. Хлебные крошки падают на обрамленный решеткой карниз, и птицы забывают, что я есть на свете.

За окном был пустынный двор, ветер гнал облака. Над городом парил коршун, а я вспоминал, как в детстве мечтал побыть птицей. Мне хотелось пролететь над школой, заводом, где работала мама, покружить над старицей Тобола и крикнуть с высоты сидящим на крыльце дедушке с бабушкой:

— Это я, ваш внук!

А дед, не удивляясь, сказал бы:

— Видала, Максимовна? Какая наша порода! В небе летаем!

Птицы на карнизе готовились улететь, а я лег на кровать, переживая головную боль.

В таком состоянии я обычно думаю о хорошем. Через две минуты в школе будет звон-перезвон и ребята перейдут в кабинет истории. Там их встретит Георгий Романович. Раньше, объясняя урок, он любил ходить по классу. Где мы только не прошли с ним… С гренадерами Суворова шли через Альпы, с казаками атамана Платова атаковали французов на Бородинском поле, и я помню, что на галопе пика невесома в руке.

Я думаю, что новенькой понравится Георгий Романович, и он обратит на нее внимание, спросит: «Откуда, Мариша, пожаловали?» — а когда узнает, что в нашем городе она впервые, то отвлечется от темы урока и расскажет ей, что декабрист Башмаков прожил у нас с 1838 по 1853 год и однажды во время воскресной обедни, когда дьякон славил царя и его семью, семидесятивосьмилетний декабрист громко, на всю церковь, закричал: «Знаем мы этих благочестивейших!» — и демонстративно вышел из церкви.