В волчьей пасти - Бруно Апиц

К тому времени, когда Пиппиг опять шмыгнул в угол С кружкой кофе и ломтем хлеба, Кропинскому удалось уговорить мальчонку снова открыть глаза. Поляк усадил ребенка и подал ему алюминиевую кружку. Пиппиг с подбадривающей улыбкой протянул ему хлеб. Но малютка не взял ничего.

— Боится! — решил Пиппиг и сунул хлеб ему в ручки. — Ешь! — ласково сказал он.

— Теперь ты должен поесть и уснуть, — зашептал Кропинский. — И ничего не бойся! Дядя Пиппиг сторожит, я тоже. И я возьму тебя с собой в Польшу. — Он, посмеиваясь, указал на себя. — У меня там домик!

Ребенок поднял на Кропинского серьезные глаза. На личике было написано напряженное внимание. Малютка приоткрыл рот. И вдруг с проворством зверька уполз под шинели. Пиппиг и Кропинский ждали несколько секунд. Потом Кропинский осторожно приподнял шинель. Мальчик лежал на боку и жевал хлеб. Кропинский снова бережно накрыл ребенка, и они с Пиппигом ушли из угла, заставив проход мешками. Оба заключенных прислушались, За мешками все было тихо.

Когда они пришли в переднее помещение, команда уже собралась на ежевечернюю перекличку. Заключенные из вещевой камеры принадлежали к «прикомандированным», они были заняты более продолжительное время и поэтому не участвовали в общей перекличке лагеря. Их подсчитывал на месте работы командофюрер, эсэсовец низшего ранга. Он рапортовал о них коменданту, который добавлял их число к общему составу. Цвейлинг только что вышел из своего кабинета, и оба товарища бросились в ряды. Чтобы прикрыть их опоздание, Гефель разыграл перед гауптшарфюрером комедию:

— Вам нужно особое приглашение? — сердито проворчал он.

Вытянувшись перед Цвейлингом с шапкой в руке, он доложил:

— Команда вещевой камеры, двадцать заключенных, построилась для переклички.

После этого он стал в строй к остальным.

Цвейлинг шагал, считая ряды.

Гефель был весь внимание. Он напряженно прислушивался к звукам из заднего помещения, А что, если ребенок все-таки испугается и закричит?

Сосчитав людей, Цвейлинг махнул рукой, что означало — «Разойдись!» Ряды распались, и заключенные возвратились к своим занятиям. Только Гефель остался на месте — он не заметил знака Цвейлинга.

— Что еще? — невыразительным, тягучим голосом спросил тот.

Гефель очнулся в испуге.

— Ничего, гауптшарфюрер!

Цвейлинг подошел к столу и подписал рапорт.

— О чем это вы сейчас задумались?

Это должно было звучать дружелюбно.

— Ни о чем особенном, гауптшарфюрер.

Цвейлинг высунул язык, загнул кончик книзу: так он обычно улыбался.

— Вы, верно, побывали дома, а?

Гефель поднял плечи.

— Как так? — с непонимающим видом спросил он. Цвейлинг не ответил. Многозначительно улыбнувшись, он ушел в кабинет. Вскоре он покинул склад, чтобы едать рапорт. На нем был коричневый кожаный плащ — признак, что он больше не придет. Ключи от вещевой камеры Гефель по окончании работ сдавал страже у ворот.

В канцелярии вокруг Гефеля столпились заключенные, они желали узнать подробности, так как Розе проболтался., Когда Гефель выругал его, начал громко оправдываться:

— Я в ваших фокусах не участвую.

Заключенные шумели, перебивая друг друга:

— Где, где ребенок?

— Тихо! — осадил их Гефель и обратился к Розе. — Никто не затевает фокусов. Ребенок только переночует здесь, а завтра мы его уберем.

Заключенные хотели взглянуть на малыша. Они прокрались в угол. Кропинский осторожно приподнял шинель. Тараща глаза, заглядывая друг другу через плечо, люди рассматривали маленькое существо. Ребенок лежал, свернувшись, как личинка жука, и спал. Лица заключенных просияли, они давно не видели детей. Вот диво!

— Совсем настоящий маленький человек!..

Гефель дал им вдоволь насмотреться. Кропинский ликовал. Он тихонько опустил шинель так, чтобы она не мешала малышу дышать, и заключенные на цыпочках покинули угол. В этот вечер они слонялись без дела по канцелярии, сидели на длинном столе, болтали и радовались, сами толком не зная чему. Счастливее всех был Кропинский.

— Маленькое польское дитя! — каждую минуту повторял он сияя и вкладывал всю свою гордость в эти слова.

* * *

Пиппиг заметил, что Гефель избегает его. По окончании работ Пиппиг подсел к нему за стол и стал смотреть, как тот без удовольствия черпает ложкой остывший суп. Гефель угадывал в молчании Пиппига вопрос. Он бросил ложку в миску и поднялся.

— Ребенка придется куда-то убрать?

Гефель отмахнулся от вопроса Пиппига и, протиснувшись между рядами столов, направился в умывальную сполоснуть миску Пиппиг пошел за ним. Здесь они были одни.

— Куда же ты хочешь его деть?

Это бесконечное выпытывание! Гефель недовольно сдвинул брови.

— Отвяжись!

Пиппиг промолчал. К такому тону Гефеля он не привык. Гефель это почувствовал и с раздражением, а отчасти из желании оправдаться набросился на Пиппига:

— У меня свои соображения. Ребенок завтра исчезнет. Не спрашивай ни о чем!

Он вышел из умывальной. Пиппиг остался. Что нашло на Гефеля?

Гефель поспешно покинул барак. На дворе все еще моросил пронизывающий мелкий дождь. Гефель вздрогнул и втянул голову в плечи. Его мучило, что он так грубо обошелся с Пиппигом. Но рассказать этому славному парню причины своего молчания он не мог, — это была глубочайшая тайна. Ни Пиппиг, ни кто-либо другой не знал, что он, бывший фельдфебель рейхсверовского гарнизона в Берлине и член коммунистической ячейки, здесь, в лагере, был военным инструктором интернациональных групп Сопротивления.

Из интернационального лагерного комитета с течением времени образовался центр Сопротивления. Первоначально в интернациональном лагерном комитете, ИЛКе, объединились члены коммунистических партий разных стран просто как представители своих наций, чтобы помочь тысячам согнанных в одно место людей осознать свою общность, наладить взаимное понимание между национальностями и при помощи лучших людей пробудить чувство солидарности, которого вначале не было и в помине. Ведь одними только профессиональными преступниками из среды заключенных-немцев было заселено несколько бараков. Кроме того, встречалось немало искателей личной выгоды, которые унизились до роли добровольных приспешников эсэсовцев. Они были заодно с блокфюрерами и командофюрерами и становились их осведомителями. Даже среди политических заключенных во всех блоках, среди представителей всех находившихся в лагере национальностей, попадались ненадежные элементы, которые вопрос сохранения своей жизни ставили выше блага и безопасности коллектива.

Да и не всякий носивший красный треугольник действительно был «политическим», то есть сознательным противником фашизма, Всякие «нытики» и неугодные лица, схваченные гестапо, тоже носили на одежде красный треугольник. Поэтому в бараках для политических состав был неоднородный — от «неустойчивых элементов» до потенциальных преступников, и многие обитатели этих бараков, собственно говоря, должны были бы носить зеленый треугольник — отличительный знак уголовников. Между блоками немцев и иностранцев — поляков, русских, французов, голландцев, чехов, датчан, норвежцев, австрийцев и многих других — из-за различия языков, а также и по другим причинам вначале не было взаимного понимания. Членам компартии, объединившимся в ИЛКе, пришлось преодолеть много трудностей, прежде чем удалось устранить недоверие заключенных-иностранцев, которые никак не могли привыкнуть видеть в заключенных-немцах своих товарищей. Потребовалась упорная и тайная, а потому опасная работа членов ИЛКа, чтобы пробудить у тысяч людей мысль, что они составляют один коллектив, и добиться их доверия. В каждом бараке члены комитета окружили себя доверенными людьми, и мало-помалу ИЛК укрепил свое положение среди заключенных, хотя ни один человек даже не подозревал о существовании тайных связей. Члены ИЛКа не занимали в лагере видных постов и старались не привлекать к себе внимания. Они жили и работали просто и незаметно. Богорский работал в банной команде, Кодичек и Прибула — как специалисты в бараке оптиков, ван Дален — как простой санитар в лазарете, Риоман — как повар-француз в казино эсэсовцев, где его очень ценили любители вкусно поесть. Наконец, Бохов занимал скромное место писаря в тридцать восьмом бараке., Здесь бывший депутат ландтага от коммунистической партии Бремергафена создал для себя и своего опасного дела надежное убежище. Он замечательно владел пером рондо и хорошо писал печатными буквами, благодаря чему глупый до смешного блокфюрер в чине унтершарфюрера чрезвычайно им дорожил. Бохов должен был изготовлять для него десятки плакатов с глубокомысленными изречениями. И вот Бохов выводил: «Имя моей чести — верность», «Один народ, одна империя, один фюрер». Унтершарфюрер сбывал его изделия среди своих знакомых и сделал себе из этого прибыльный гешефт. Ему и в голову не приходило, что искусный писарь блока не просто «безобидный» заключенный.