В волчьей пасти - Бруно Апиц

На его обширном, покатом к северу апельплаце выстроились заключенные для вечерней переклички. Блок за блоком — немцы, русские, поляки, французы, евреи, голландцы, австрийцы, чехи, богословы, уголовники… — необозримая масса, командными окриками собранная в гигантский точный квадрат.

Сегодня заключенные тайком перешептывались. Кто-то принес в лагерь известие, что американцы перешли у Ремагена Рейн…

— Ты уже знаешь? — спросил Герберта Бохова староста Рунки, стоявший рядом с ним в первой шеренге тридцать восьмого блока. Бохов кивнул. — Говорят, они создали предмостное укрепление.

В их перешептывание вмешался Шюпп, стоявший за ними во второй шеренге:

— Ремаген? Это еще очень далеко.

Не получив ответа, он заморгал, уставясь в затылок Бохову. На всегда простодушно-удивленном лице лагерного электрика Шюппа, с круглым ртом и круглыми глазами за стеклами очков в черной оправе, отразилось возбуждение от неожиданного известия. Другие заключенные тоже перешептывались, но Рунки прервал их беседу, прошипев: «Тише!» От ворот лагеря приближались блокфюреры, эсэсовцы низшего ранга, направляясь к подчиненным им блокам. Перешептывание замерло, а возбуждение спряталось за каменными лицами.

Ремаген!

Это и вправду еще очень далеко от Тюрингии.

И все-таки. Благодаря решающему зимнему наступлению Красной Армии, которая через Польшу вторглась в Германию, фронт на западе пришел в движение.

Лица заключенных ничем не выдавали волнения, вызванного этим известием.

Люди молча равнялись на впереди стоящего и на соседа, следя взглядом за блокфюрерами, которые обходили блоки и пересчитывали заключенных. Равнодушно, как и в любой другой день. На верхнем конце апельплаца, у ворот староста лагеря Кремер подал коменданту список общего состава лагеря и стал, как полагалось, несколько в стороне от огромного людского квадрата. Лицо его было непроницаемо, хотя мысли — те же, что и у десятков тысяч людей, стоявших позади него.

Блокфюреры давно уже подали коменданту Рейнеботу свои рапорты и нестройными рядами расположились у ворот. Тем не менее прошел еще целый час, прежде чем цифры сошлись. Наконец Рейнебот шагнул к укрепленному на штативе микрофону.

— Приготовиться! Смирно!

Гигантский квадрат застыл.

— Шапки долой!

Заключенные разом сорвали с голов засаленные шапки. У железных ворот стоял помощник начальника лагеря Клуттиг и принимал рапорт от коменданта. Потом он лениво поднял правую руку.

Так повторялось из года в год.

Между тем новость не давала покоя Шюппу. Он больше не мог молчать и, скривив рот, пробормотал в затылок Бохову:

— У начальства-то скоро зачешутся пятки!

Бохов спрятал улыбку в складках неподвижного лица.

Рейнебот снова подошел к микрофону.

— Шапки надеть!

Руки вскинулись! Засаленные шапки, как пришлось, взлетели на головы, с перекосом вперед, назад, на сторону, и заключенные стали похожи на компанию весельчаков. Зная, что военная точность доводит в этом случае до комизма, комендант, по усвоенной им привычке, скомандовал в микрофон:

— Поправить!

Десятки тысяч рук завозились с шапками.

— Кончай!

Единый удар руками по швам брюк. Теперь шапки должны сидеть правильно. Квадрат стоял навытяжку.

Эсэсовцы в своих взаимоотношениях с заключенными игнорировали войну. В лагере все шло по заведенному распорядку день за днем, как если бы время здесь остановилось. Но за автоматическим исполнением этого распорядка бурлил живой поток. Всего лишь несколькими днями раньше Кольберг и Грауденц «пали, героически сопротивляясь превосходящим силам врага…»

Красная Армия!

«Переправа через Рейн под Ремагеном…»

Союзники!

Клещи сжимались!

Рейнебот скомандовал:

— Вещевая команда — в вещевую камеру! Парикмахеры — в баню!

Ничего необычного для лагеря в этом распоряжении не было. Просто, как уже не раз за последние месяцы, прибывал новый состав с заключенными. Очищались концентрационные лагери на Востоке: Освенцим, Люблин…

Бухенвальд, переполненный до отказа, должен был принимать еще и еще. Число новичков росло, как столбик ртути в термометре лихорадящего больного. Куда деть всех этих людей? Чтобы как-нибудь разместить эти массы, нужно было в пределах лагеря найти временные помещения. Людей тысячами загоняли в бывшие конюшни. Вокруг конюшен возвели двойной забор из колючей проволоки, и то, что здесь возникло, стали называть Малым лагерем.

Лагерь в лагере, обособленный, живущий по своим законам. Здесь ютились люди всех европейских наций. Никто не знал, где их родной дом, никто не угадывал их мыслей, и говорили многие из них на языках, которых никто не понимал. Люди без имени и лица.

Из тех, кого отправляли сюда другие лагери, половина умирала в пути или гибла, расстрелянная эсэсовскими конвоирами. Трупы бросали на дорогах. Пересылочные списки не сходились, номера заключенных перепутывались. Какой номер принадлежал живому, какой мертвому? Кому еще было известно имя и происхождение этих людей?

— Разойдись!

Рейнебот выключил микрофон. Гигантский квадрат ожил. Старосты блоков выкрикивали команду. Блок за блоком приходил в движение. Огромное людское скопище растекалось, устремляясь по апельплацу к баракам. Блокфюреры скрылись за воротами.

В то же время к станции подошел товарный поезд, доставивший новую партию заключенных. Не успел поезд остановиться, как вдоль вагонов побежали несколько эсэсовцев, срывая с плеч карабины. Они выдергивали засовы и раздвигали двери.

— Вон, свиньи вонючие! Выходи! Вон!

Прижатые один к другому, стоили заключенные в зловонной тесноте вагонов, и от внезапного притока кислорода у людей кружилась голова. Под крики эсэсовцев они протискивались к выходу и летели кувырком на перрон, падая друг на друга. Эсэсовцы сгоняли их в беспорядочную кучу. Подобно лопнувшим нарывам, извергали вагоны свое содержимое.

Одним из последних выпрыгнул из вагона польский еврей Захарий Янковский. Возясь с застрявшим чемоданом, он получил от одного из эсэсовцев удар прикладом по руке.

— Еврейская свинья проклятая!

Янковскому удалось поймать чемодан, который разъяренный эсэсовец швырнул ему вслед.

— Верно, у тебя там ворованные брильянты, свинья!

Янковский поволок за собой чемодан и нырнул с ним под защиту толпы.

Эсэсовцы забрались в вагоны и прикладами выталкивали тех, кто еще там находился. Больных и обессилевших они сбрасывали вниз, как мешки. Остались только мертвые, которых во время долгого переезда складывали в углу, с трудом находя место для этой цели. Один из трупов полусидел и ухмылялся.

Почти в каждом бараке была географическая карта, приклеенная к стене или к конторке старосты, обычно — опытного, многолетнего заключенного. Эти карты были вырезаны из газет еще тогда, когда фашистские войска маршировали через Минск, Смоленск, Вязьму на Москву и позже — через Одессу и Ростов на Сталинград.

Блокфюреры, злобные эсэсовцы, любители рукоприкладства, не возражали против появления карт, и даже иногда, когда были в хорошем настроении, а кругом гремели победные фанфары, они тщеславно постукивали пальцем по русским городам.

«Ну, где ваша Красная Армия?»

Это было давно.

Теперь они старались не замечать этих карт. Не видели они и черточек, проведенных на картах заключенными. Толстых и тонких, синих, красных и черных.

Захватанные тысячью пальцев, названия прежних мест боев расплылись на тонкой газетной бумаге и превратились в черные пятна грязи. Гомель, Киев, Харьков…

Но кто сейчас интересовался ими?

Теперь дело шло о Кюстрине, Штеттине, Грауденце, о Дюссельдорфе и Кельне.

Но и эти названия большей частью представляли собой уже шершавые пятна. Сколько раз здесь писали, зачеркивали, стирали и снова писали, пока от газетной бумаги ничего не оставалось!

Тысячи пальцев скользили вдоль этих фронтов, замазывали их, стирали. Неудержимо приближалась развязка!

Вот и сейчас заключенные, наполнив шумом затихавшие на день бараки, гроздьями облепили карты.

В тридцать восьмом бараке сквозь кучку заключенных, изучавших карту на конторке старосты, протиснулся Шюпп.

— Ремаген. Вот он — между Кобленцем и Бонном.

— Сколько же оттуда еще до Веймара? — спросил кто-то.

Шюпп состроил гримасу удивления, заморгал, видимо стараясь ухватить мелькнувшую у него мысль.

— Вот подойдут они ближе…

Его палец проделал по карте предстоящий путь: Эйзенах, Лангензальца, Гота, Эрфурт… Наконец Шюпп поймал свою мысль.

— Когда они будут в Эрфурте, то будут и в Бухенвальде.

Но когда? Через несколько дней? Недель? Месяцев?

— Поживем — увидим. Только ничего хорошего не жди. Думаешь, эсэсовцы так и отдадут нас американцам! До этого они всех нас укокошат.