Шторм - Иван Александрович Мордвинкин

такой же розовый блокнотик с веселыми наклейками, какой подарил Варе, и написал, не в силах сдержать порыва:

Кто я? Кто я, раздираем отовсюду?

Откажусь от ложных мыслей, кем я буду?

Мир влечет меня обманом и нуждою.

Я же волей выбираю. Но какою?

Я не вижу, я слепой, ищу дорогу,

И встаю на ту, что ляжет мне под ногу.

Может, люди направленье выбрать могут,

Но дороги их подвластны только Богу.

Потом прочитал несколько раз, опять оглядел спящих, вырвал листок из блокнота, смял, открыл печную заслонку и швырнул бумажку, а вслед за нею и весь блокнот в шипящее тусклое кострище, всё никак не желающее разгораться как следует.

Но, закрыв чугунную дверцу, тут же снова её раскрыл, сунул руку в огонь и выхватил целый ещё блокнот. Потом, в свете горящей странички, снова записал стишок в блокнотик. Не надо убивать Виктора! Надо жить, как есть, но смириться с Богом, выбрать направление, а не дорогу, выбрать правду, а не иллюзию. А Бог Сам проложит под ноги тропы. Ведь неподвластен человеку мир вокруг, да и внутри себя самого человек лишь частица. Внутри тела его бушуют вещества и гормоны, которые сами формируют даже чувства. А человек лишь принимает или не принимает предложенное.

Стало быть, ему не отделить своего от чужого, и не проложить собственного маршрута по карте сущего, а только можно выбрать направление своей волей. Остальное дело Божье.

Лишь бы направление то было верным. Но каким? Каким оно должно быть?

К началу дня стало известно, что мобильная связь не работает, и все электролинии, включая даже и железнодорожную, обесточены — буря. И Виктор держался только молитвой и тем, что цеплялся за помыслы, которые казались ему более трезвыми. Однако мысли всякий раз соскальзывали в созерцания мрачных вымыслов.

Оно, конечно, Катеринин телефон часто бывает недоступным даже и без бурь, потому что душа человека чувственного всегда пребывает в штормовом состоянии. А тут ещё и, наконец, не её вина. И теперь она там один на один с ужасом ожидания Варечкиного приговора от Бога и, пожалуй, тронется умом, если, не дай Бог что…

В середине дня он не выдержал, назначил старшего и, вопреки жесткому запрету начальника треста, прыгнул в рабочий "Уазик", до самой крыши покрытый брызгами размокшей глины, и умчался домой.

Ворвавшись в посёлок, он сначала свернул с главной дороги влево, подлетел к своему двору, выскочил из машины и, не запирая двери, бегом помчался к подъезду родной трехэтажки — в любом случае сначала нужно заскочить домой и взять зарядку для Катерины.

Уже на лестничной площадке он понял, что в квартире что-то происходит. Он достал ключи и замер, закрыв глаза и погрузившись в рассмотрение осенившей его идеи: направление только одно! В какую сторону не иди, а направление только одно: к Богу!

Он с шипением выдохнул сквозь сжатые губы, отомкнул дверь и решительно вошел в прихожую.

Катерина, видная отсюда, сидела за пианино и, закрыв глаза и самозабвенно отдавшись громко звенящей музыке, играла ту самую мелодию, которую он уже слышал.

Лицо её выражало странную смесь ужаса, мужества и восторга, какие возникают на человеческих лицах лишь на краткие, неуловимые мгновения, на какие приходится решимость выбора в ужасных и неодолимых обстоятельствах.

Слёзы так залили её лицо, что по их множеству можно было догадаться, что произошло какое-нибудь роковое событие.

Но на полу рядом с нею, окруженная множеством фломастеров самых немыслимых цветов, на животе лежала Варежка и, слегка высунув язычок набок из-за глубокой сосредоточенности, рисовала в альбоме, в такт музыки покачивая поднятыми кверху пяточками.

— Папа! — вскрикнула она, подхватилась, бросив фломастер в неопределенное пространство подле себя, и мигом налетела на Виктора, повисла на его шее легко, потому что он к тому времени уже спустился долу, встав на колено и сунув руку под бушлат. Стесненное дыхание загудело в его нервах дрожью, на сей раз колкой болью свербя в левом плече и колене. — Я жива! Я жива!

Виктор прижал к себе малютку, все ещё пахнущую больничными парами, и спрятал лицо в её хрупком плечике.

Катерина замолчала и, не вставая из-за инструмента, глядела на обнимающихся, не зная, какое у мужа теперь настроение.

Виктор оторвался от дочери, отстранил её, оглядел жадно, потом глянул на жену:

— Что это за мелодия? — спросил он громко, чтобы она услышала отсюда. И собственный голос показался ему незнакомым. — Я её прямо чувствую!

И ему хотелось понять сейчас же, чем живет Катерина всегда. Потому что теперь он ощущал себя подобно, хотя и ввиду ужаса свалившейся беды. А Катерина, она всегда была такой.

— Это Вивальди… — ответила она с благодарностью в голосе. — Летняя гроза. Шторм.

— Это что? Про дождь?

— Нет, — ответила Катерина, и глаза её снова заблестели и голосок серебристо задрожал. — Это про жизнь. Про то, какая она.

— Про жизнь, — повторил Виктор, тяжело поднялся на ноги, взял на руки Варежку и прошёл в гостиную. Здесь он поставил дочку прямо в груду фломастеров и карандашей и теперь обнял Катерину.

— Прости меня, — сказал он ей усталым шёпотом куда-то в волосы на виске.

— И ты меня… — ответила она, хотела ещё что-то сказать, да видно не решилась — голос её сорвался, и слёзы неудержно снова потекли по щекам. А это верный признак рвущего душу шторма, разыгравшегося в ней.

Подскочила к ним и Варежка, и, не видя к тому причины, но поддавшись общему порыву, тоже запищала:

— И меня простите! И меня тоже простите!

Они долго стояли у пианино, которое совсем недавно гудело летней грозой, так похожей на обыкновенную, сложную и простую человеческую жизнь.