Шторм - Иван Александрович Мордвинкин

у меня такой субличности, которая молится Богу.

— Эти субличности… — батюшка отомкнул наконец замок, вынул его из дверных ушек, приоткрыл тяжелую железную дверь и остановился, чтобы объяснить. — Это не стоит очень уж всерьёз… Это просто образы мышления, мысли, понимаете? А они порождаются разумом. Но они не рождаются непосредственно, мысли состоят из готовых клише. Из фраз вашей мамы и папы, ваших друзей, коллег, киногероев из фильмов. Но они не самостоятельно проявляются и сами собой не рождаются.

— А кто же их… генерирует? — удивился Виктор и помог батюшке зафиксировать внешнюю дверь раскрытой, нагнувшись и щелкнув шпингалетом.

— Душа, — ответил священник коротко и вошёл в храм.

Витя — за ним.

Наполненная бликами храмовая темнота ощущалась не бездонной, как это бывает с темнотой обыкновенной, а наполненной. Наверное, из-за запаха ладана, которым здесь пропитались даже стены.

Батюшка включил свет и пошёл по храму в обход, крестясь и прикладываясь к иконам, начиная от центральной, возложенной на аналой.

Виктор двинулся его путём, стараясь ему подражать из опасения сделать что-нибудь не то.

Вскоре он забыл о священнике: говорить с Богом через иконы, да ещё и в пустом, молчаливом храме, наполненном каким-то неуловимым духом человеческих молитв и Божьего им ответа, оказалось делом необыкновенным.

Бог…

Никогда Виктор не молился. Но не потому, что не верил в Бога, а потому, что мир Богом устроен. И это мир жестокий, злой, немилостивый. А над этим миром его Создатель, Который посылает человеку болезни, трудности, препятствия. И всё это для чего-то там, для какой-нибудь непостижимой цели.

И какой тогда смысл что-то постигать и обращаться к Тому, Кто так далёк от проблем людей, обречённых жить в этом ужасном мире? Без обид, но… и без молитв.

«Боже!» — обратился он к иконе, вглядываясь в неизвестный ему лик. «Моя дочь… Это же Ты сделал, да? Зачем?». Он вздохнул тяжело, но облегчительно для грудного сдавливания, и оно сместилось из грудной клетки куда-то в горло, встав там тяжким комом.

Много он ещё беседовал с Богом, задавал безответные вопросы и чувствовал, что что-то с ним происходит, что-то ощущает он настолько новое, что трудно дать ему оценку, трудно понять самого себя.

Варя точно в руках Божиих, а значит, так или иначе, а можно упросить Бога остановить своё неведомое дело, проложить другой путь, в котором пострадал бы сам Витя. Но лишь бы не она.

Вскоре, хлопая дверями, храм заполнили прихожане и болящие пациенты в халатах и спортивных костюмах. Началось богослужение, на котором хор пел неизвестные Виктору песни, а священник восклицал неизвестные молитвословия.

Виктор Николаевич склонялся уйти, потому что всё равно во всей этой театральной постановке ничего понять было невозможно.

Но горящие свечи, кадило и веками продуманная согласованность останавливали его. И Виктор решил помолиться ещё.

А вообще… Что-то захватывало Витю во всей этой гармонии, что-то, что вызывало одновременно смятение, отчаянно рвущееся из недр грудной клетки, и в то же время обещая мир, такой властный и сильный, что рядом с ним любое горе смягчалось против воли самого горемыки. Что-то жило в Вите своей жизнью, само подталкивая его к переживаниям.

«Душа!» — промелькнул в уме образ священника. У него есть душа, и он чувствует её, а её видит Бог, Который прикасается к сердцу, отчего хочется петь и плакать одновременно. Как это было с Катериной, когда он застал её за игрой на пианино. Что это за мелодия была, интересно?

Богослужение прошло быстро, прихожане, какие-то особенно подготовленные или знающие суть дела, причастились. Священник произнес проповедь, рассуждая о Боге, душе и грехе, который к ней присовокупился, как вживлённая её часть, но на самом деле чуждая ей и, порою, самостоятельная.

И Виктору в голову запали слова священника: «Если делаю то, чего не хочу, уже не я делаю то, но живущий во мне грех».

Надо же! Живущий во мне грех сам мною руководит и делает всё, чего я не хочу. Не очень ясно…

Витя силился понять, но неотступный образ Варежки — бледной, с тяжёлыми синими пятнами под глазами и пронзительным взглядом занимали всё его мыслительное пространство.

Когда он вышел из храма, то почувствовал, что будто спустился опять на землю — сырую, холодную, с мокрым снегом в тени сосен и умирающей малышкой в проклятом инфекционном отделении.

Но теперь он был уже другим: кто-то родился в нём, какой-то неясный ещё раб Божий Виктор, который знал теперь о Боге кое-что, что мыслям было недоступно. Зато этот новый кто-то толкал из грудины ум, который покорно «генерировал» новые мысли: «Господи, помоги! Я знаю, что Ты можешь всё. Я знаю, что Ты можешь, а я не могу. Но, если Ты создал её, то оставь её жить, оставь её нам, потому что мы любим её. Если её заберешь, то убьешь сразу троих. Я знаю, что Ты добрый. Я видел это в церкви. И я верю, верю, верю!»

Когда он вернулся в больницу, Варежка была в сознании.

Вначале она даже силилась поговорить, иногда взгляд её наполнялся даже скукой, какая одолевает ребенка, вынужденного оставить на время главную свою страсть — изучение и постижение мира вокруг.

Не долго споря, Виктор Николаевич убедил жену съездить домой, поесть, помыться и выспаться — так тяжело она выглядела теперь.

Сам же он весь день просидел возле Варежки, которая иногда проваливалась в себя. Витя, сидя рядом с нею, так пристроился, чтобы головою прилечь рядом с её головой. И даже из этого бездонного состояния она всё хотела улыбнуться ему, как и он хотел бы улыбаться Богу из своего бездонного состояния.

В ночь ему пришлось уйти, а утром опять умчаться на работу — талые воды хранили свои каверзы для железнодорожного полотна.

На прощание он обнял её так тепло, как никогда и никого не обнимал.

— Мне нужно идти.

Варежка вздохнула и кивнула в ответ.

— Я буду ждать тебя, — пробормотала она.

— Ты, главное, выздоравливай, — улыбнулся он сквозь тягостную тревогу. — И не кушай больше помногу пельмени эти.

— Папа, — прошептала она на прощанье. — Теперь я не худая?

— Что? — переспросил отец.

— Я думала, что если съем все пельмени и пирожки…

— Что? — вскочила мать.

— Жареные пирожки. От них же поправляются. Я думала, что больше не буду непоношенной змеёй, и папа опять будет меня любить и разрешит писать для него стихи.

Виктор удивленно отстранился от неё, вскользь глянул на жену строго, потом поднялся, растерянно огляделся, будто оказался в этой комнате внезапно, и, внимательно осмотрев дверь, вышел