Зикр Назира - Арслан Сирази

Глазки шейха пережили мутный, медленный рассвет. Почмокал губами. Медленно, словно выползая из дрёмы, шейх Али заговорил. Ох, как же не прост был этот человек, подумалось Назиру, если смог посреди сна продлить свою мысль:

– Ну а даже если бы я продался… Ты – не торговец, но уж, наверное, смыслишь, что весь смысл в цене продажи! Я продавался и, видит Всевышний, продам себя и детей своих ещё сотню раз, лишь бы великий Казан остался невредим.

– Тем не менее, Казан будет разрушен. И уж тебе ли не знать этого, премудрый шах, – Назир и сам не сразу осознал, что это его голос раздался в тишине шатра. Но он уже понимал, что верный поступок сейчас – говорить истину. Пусть шейх как гусеница запутал себя и близких в липких потёках лжи, но истина иная. – Ты можешь говорить правду, видимую тебе, но не видишь истины. Истина вот в чём – твоя цена никчёмна, шейх. Ты отдал золото за пыль. Ты мог спасти город, но поставил власть превыше всего. А тот, кто гонится за чем-то, чаще всего от этого и страдает.

– О, суфий, знал бы ты как приятно беседовать с умным человеком. Давай же ещё поговорим о природе власти, которую ты, разумею, судишь лишь понаслышке, – последние слова прозвучали и вопросом, и утверждением одновременно, и Назир ощутил, как голос Али манит его в какую-то ловушку, но в чём её смысл – понять не смог. Он только заметил, что в шатре потемнело больше прежнего, и лишь два озерца глаз шейха блестят сквозь сумрак. Он должен говорить дальше, потому что у него нет ничего, кроме слов.

– Природа власти заключена в сочетании силы и ответственности. Всесилен Аллах, имя которого ты поминаешь, и оттого Он властвует над всем миром. Но Он же и отвечает за весь этот мир и за всё, что случается под небом, – сказав это, Назир едва заметно, одними лишь губами произнёс слова зикра, удивившись, что вот, сейчас молитва зазвучала, заиграла на его языке нежданной силой.

Шейх, видимо, ощутив, что собеседник изменился, приподнялся на коврах. Теперь они видели лишь один другого, но никого более.

– И ты, стало быть, тоже отвечаешь за что-то? – тихо, почти шёпотом, спросил Али Назира.

Назир кивнул и тут же понял, что вот она – его ошибка, цена силы, которая жаждет быть проявленной. Сила притягивает к себе, а ценой этого притяжения становится заметность, полная видимость и прозрачность для тех, кто решиться на прямой взгляд внутрь.

– Чем же может быть силён суфий, кроме молитв? – Али не спрашивал, а, скорее, утверждал.

Затем что-то стало рушиться в шатре, вокруг Назира, в нём самом – сила перестала его питать, разрушенная одним верным вопросом. Он ощутил, как внутри нарастает каменная тяжесть, с которой невозможно справиться одними лишь словами. Захотелось кричать, но дыхания не хватало. Свет факелов вспыхнул с неимоверной яркостью, очертания шейха наросли до самого потолка шатра, а сам Назир уменьшился, став лишь детской игрушкой.

– Зачем ты пришёл в Казан, суфий? – медленно спросил шах.

Назир молчал.

– Вафа! – прогремел голос, который раньше казался Назиру столь неуверенным, столь слабым. – Ты прав, Вафа, это разведчики, которые хотели пробраться в город!

Шейх осел на коврах, чуть ли не упав на спину. Только теперь Назир осознал, что устал не только он один. Но из них двух проигравший – он.

– Приведите дознателя из урусов, пусть вытащит всё. Пусть пытает суфия и его мальчишку передо мной, а я буду спрашивать, – глазки Али теперь смотрели куда-то в сторону, а ногти пухлых пальцев со скрежетом цепляли расшитое покрывало.

Лагерь мёртвых

Телесная боль для Назира была почти неизвестна, оттого, когда в шатёр втащили что-то, похожее на длинный стол без столешницы, с потемневшим от людского пота поворотным колесом, он ощутил, как страх проникает внутрь мышц, вызывая их содрогание. Казалось, что дрожь в его ногах и руках видят все в шатре – Байбуре, Вафа, сам шейх Али.

Хорошо знавший строение тела, он представлял, что произойдёт – вначале суставы вытянутся до предела, а затем вырвутся из своих углублений, таща за собой вены и жилы, и, при очередном повороте колеса, оборвутся. Тогда придёт время смерти. Но он сам к тому времени, скорее всего, будет без сознания. Лишь бы успеть, лишь бы собраться с силами, чтобы обратиться к Всевышнему. Когда его кожаными длинными ремнями привязывали к орудию, он шептал про себя зикр, стараясь пропеть его, расположить слова в верном порядке, но испуганный язык никак не мог успокоиться, прячась за зубами.

Назир, знал, что не готов ни к боли случайной, ни к той, что причиняют люди друг другу с умыслом, но с удивлением осознал, что может размышлять о своих страданиях, даже слушая, как щёлкает поворотное колесо. Он словно видел, как в суставы его всунули острый и длинный клинок, и при каждом новом щелчке он расщеплялся на десятки, на сотни других, и каждый резал свою часть тела.

– Что ж, суфий, теперь, когда тело твоё растянуто, растянется ли так же и твой язык? – голос шейха доносился из другого мира, отделённого временем и пространством.

– Аллах… – Назир шумно сглотнул жаркую, клейкую слюну, – всемилостив.

И замолчал. И услышал в ответ то, чего боялся больше смерти, больше упрёков отца, больше гнева Аллаха:

– Ещё, – и тут же ощутил, как стальное дерево внутри него отращивает новые ветви, проникает в новые закоулки тела, о которых он даже и не думал никогда.

Тогда Назир закричал, выискивая запасы дыхания для того, чтобы хоть как-то облегчить страдания.

– Что… ты… должен… был… сделать? – сквозь крик каждое слово доносилось откуда-то издалека, едва проскальзывая мимо заслонов боли, окутавших его красным покрывалом. Как же ему хотелось, чтобы не было ни этих слов, ни этих кровавых всполохов, ни этого шатра!..

И он рассказал про зикр, данный ему учителем для сохранения Казана, выталкивая из себя слово за словом. Он поведал и слова зикра, хотя это было тайной, о которой должны были знать лишь трое – учитель, Кул Шерифи и он сам, посланец. Он бы говорил всё, что угодно, лишь бы только боль его не увеличивалась, лишь бы уменьшилась или хотя бы оставалась на том пределе, за которым ждала смерть.

– И это всё?! Всё, ради чего ты готов был умереть, суфий? – хохот шейха слышался отовсюду. – Ради нечестивых, забывших лицо Аллаха?! Неужели ты думаешь, что Иван-падишах не может разрушить твою и любую другую молитву своими пушками и ружьями? Глупец, какой же ты глупец, суфий!.. А я-то, я-то хорош – подумал, что он действительно несёт тайные знания!

Хохот сошёл на бульканье, а потом, видимо, по знаку шейха отпустила и боль. Красное покрывало, наползавшее откуда-то снизу, спустилось вновь к своим истокам.

– Ну что ж, завтра ты попробуешь спасти свой Казан – такую милость тебе предоставит шейх Али! – Али скомандовал кому-то в сторону, видимо, Вафе, – В первый ряд его! Может, успеет прочитать свой зикр прямо под стенами, когда на него будут лить кипяток и смолу!

Палач вытолкнул Назира из шатра так, что тот споткнулся о тканый порог и рухнул в грязь. Подыматься не было сил. Лежать на прохладной земле лучше, чем истекать потом в жарком шатре. Лучше так и остаться здесь, чем идти по земле со стыдом предательства.

Чья-то сильная рука рывком подняла его. Руки и ноги, плечи и бёдра пылали от боли, но кое-как Назир смог устоять.

– Держи его, – чей это голос, какой-то знакомый голос, а вот и кто-то встал сбоку, маленький, наверное, это Байбуре, а кто же тогда говорил… Назир попытался оглядеться, но в глаза бросились лишь размытые пятна огней.

– Фарид, Фирдаус! – снова этот громовой голос. Две фигуры подошли. – Возьмите эту требуху свиней и оттащите к смертникам! – Хотели в Казан попасть – завтра там будете! В первом ряду пойдёте!

Аллах всемилостивый, как же громко… А обладатель голоса внезапно притянул его к себе ещё ближе и прошептал:

– Как первые стрелы полетят, падайте и прячьтесь под мёртвых. И читай свой зикр, суфий, да пребудет с тобой милость Мохаммеда, Пророка Аллаха Всесильного!

И тут же заорал по-прежнему, но уже куда-то в сторону:

– Чего ещё ждёте?! Забирайте!

Охранники схватили их с двух сторон и потащили прочь от шатра. Назир нашёл в себе силы обернуться – у светящегося входа в палатку стоял великан и, наклонив огромную голову, глядел им вслед. Это он сказал ему спрятаться. Вот только зачем?

Они тащились по становищу, разглядывая урусов. Воины грудились у костров в поисках уходящего тепла, ссорились из-за еды, точили сабли, кое-где чистили пищали. Завидев двух пленников, они вглядывались в их шаг, думая, что бы выкрикнуть похлеще, но затем, увидев направление, в котором идут фигуры, осекались и умолкали.

Впереди, в самой середине войска, занявшего холмы у Булака, посреди ярких шумных огней, тускло светилось несколько костров. Над этой частью лагеря царило молчание, которое, казалось, разливалось в стороны, охватывая соседние отряды. Чем ближе они подходили, тем тише становилось вокруг. У самого последнего костра урусов, стоя на коленях перед иконкой, молился молодой монах. Почти вплотную к нему, спинами ко всем вокруг, цепью стояли воины.