Дневник Кришнамурти - Джидду Кришнамурти

Возможно ли никогда не испытывать обиды? Там, где есть душевная рана, нет любви. Там, где есть обида, любовь — не более чем наслаждение (удовольствие). Лишь когда вы открываете для себя красоту того, чтобы никогда не обижаться, все прошлые обиды и раны исчезают. В полноте настоящего прошлое перестаёт быть бременем.

Он никогда не обижался, хотя многое пришлось ему испытать: лесть и оскорбления, угрозы и опеку. Это не означает, что он был невосприимчивым, несознающим: у него не было представления о самом себе, не было умозаключений, не было идеологии. Мысленный образ означает сопротивление, и когда его нет, уязвимость есть, но нет обиды, уязвлённости. Не следует искать уязвимости, высокой чувствительности, так как то, чего вы добьётесь и что обретёте, будет другой формой того же представления, того же образа. Поймите это целостное движение, не просто на уровне слов, постарайтесь проникнуть в самую его суть. Важно осознать целостную структуру этого без каких бы то ни было оговорок. Видение истины этого есть конец создающего образ. Пруд был переполнен, и тысячи мерцаний отражались в его водах. Стало темно, и небеса открылись.

world of brutality and resistance: we are the world and the world is us. What is the thing that is hurt? The image that each one has built about himself, that is what is hurt. Strangely these images, all over the world are the same, with some modifications. The essence of the image you have is the same as of the man a thousand miles away. So you are that man or woman. Your hurts are the hurts of thousands: you are the other.

Is it possible never to be hurt? Where there is wound there is no love. Where there is hurt, then love is mere pleasure. When you discover for yourself the beauty of never being hurt, then only do all the past hurts disappear. In the full present the past has lost its burden.

He has never been hurt though many things happened to him, flattery and insult, threat and security. It is not that he was insensitive, unaware: he had no image of himself, no conclusion, no ideology. Image is resistance and when that is not, there is vulnerability but no hurt. You may not seek to be vulnerable, highly sensitive, for that which is sought and found is another form of the same image. Understand this whole movement, not merely verbally, but have an insight into it. Be aware of the whole structure of it without any reservation. Seeing the truth of it is the ending of the image builder. The pond was overflowing and there were a thousand reflections on it. It became dark and the heavens were open.

22 сентября 1973

В соседнем доме пела женщина: у неё был чудесный голос, и те немногие, кто слышал её пение, были им зачарованы. Солнце садилось среди манговых деревьев и пальм, щедро позолоченных и зелёных. Женщина исполняла религиозные песнопения, и её голос становился всё более глубоким и нежным. Слушание — это искусство. Когда вы слушаете классическую западную музыку или пение этой женщины, сидящей на полу, вы либо впадаете в романтическое настроение, либо в вашей памяти всплывают картины прошлого, либо ваша мысль, создавая ассоциации, быстро изменяет ваше настроение, либо возникают предчувствия будущего. Или вы слушаете без всякого движения мысли. Вы слушаете из глубокой тишины, из полного безмолвия.

Слушание собственной мысли, или чёрного дрозда на ветке, или того, что говорится, без реакции мысли раскрывает смысл, совершенно отличный от того, который приносит движение мысли. Это есть искусство слушания, слушания с полным вниманием: нет центра, который слушает.

Безмолвие гор имеет глубину, которой нет в долинах. У всего есть своё особое безмолвие; безмолвие среди облаков и среди деревьев совершенно разное; безмолвие между двумя мыслями — вне времени; безмолвие удовольствия и страха ощущается вполне реально. Искусственное безмолвие, которое может создавать мысль, — это смерть; безмолвие между шумами есть отсутствие шума, но это не безмолвие, так же как отсутствие войны не есть мир. Мрачное безмолвие собора, храма исходит от древности и красоты, которая в основном создана человеком; существует безмолвие прошлого и будущего, безмолвие музея и кладбища. Но всё это не является безмолвием.

Этот человек сидел неподвижно на берегу прекрасной реки; он находился здесь уже более часа. Он приходил

22 ND SEPTEMBER 1973

A woman was singing next door: she had a marvellous voice and the few who were listening to her were entranced. The sun was setting among the mango trees and palms, rich golden and green. She was singing some devotional songs and the voice was getting richer and mellower. Listening is an art. When you listen to classical western music or to this woman, sitting on the floor, you are either being romantic or there are remembrances of things past or thought with its associations swiftly changing your moods, or there are intimations of the future. Or you listen without any movement of thought. You listen out of complete quietness, out of total silence.

Listening to one's thought or to the blackbird on a branch or to what is being said, without the response of thought, brings about a wholly different significance from that which the movement of thought brings. This is the art of listening, listening with total attention: there is no centre which listens.

The silence of the mountains has a depth which the valleys have not. Each has its own silence; the silence among clouds and among trees is vastly different; the silence between two thoughts is timeless; the silence of pleasure and of fear are tangible. The artificial silence which thought can manufacture is death; the silence between noises is the absence of noise but it is not silence, as the absence of war is not peace. The dark silence of a cathedral, of the temple, is of age and beauty, especially constructed by man; there is the silence of the past and of the future, the silence of the museum and the cemetery. But all this is not silence.

The man had been sitting there on the bank of the beautiful river, motionless; he was there for over an hour. He would come

сюда каждое утро; искупавшись, он некоторое время повторял нараспев тексты на санскрите и сразу же погружался в свои мысли; солнце его, видимо, не беспокоило, по крайней мере, утреннее солнце. Однажды он пришёл и начал говорить о медитации. Он не принадлежал к какой-либо школе медитации, считал их бесполезными, не имеющими существенного значения. Он был одинок, не женат и давно отошёл от мирской жизни. Он мог контролировать свои желания, управлял мышлением и вёл одинокую жизнь. В нём не было ожесточения, самодовольства или равнодушия; уж годы прошли, как он забыл обо всём этом. Медитация и реальность были его жизнью. Пока он говорил и подбирал подходящие слова, солнце садилось, и на нас сошло глубокое безмолвие. Он перестал говорить. Через некоторое время, когда звёзды засияли совсем близко от земли, он сказал: "Вот то безмолвие, которого я всюду искал, в книгах, у учителей и в самом себе. Я многое нашёл, но не это. Оно пришло непрошеным, незваным. Не растратил ли я свою жизнь на вещи, не имеющие значения? Вы не представляете себе, через какие испытания я прошёл: посты, самоотречение и всяческая практика. Я давно понял их тщетность, но никогда я этого безмолвия не постигал. Что мне следует делать, чтобы в нём остаться, удержать его в своём сердце? Я думаю, вы бы сказали, что ничего не надо делать, так как его невозможно вызвать. Но следует ли мне странствовать по стране, продолжая эту практику, этот контроль? Сидя здесь, я ощущаю это святое безмолвие; сквозь него я гляжу на звезды, на деревья, на эту реку. Хотя я всё это вижу и чувствую, в действительности меня здесь нет. Как вы на днях сказали, наблюдающий есть наблюдаемое. Теперь я понимаю, что это значит. Это благословение, которого я искал, не может быть обретено в поиске. Мне время идти".

there every morning, freshly bathed, he would chant in Sanskrit for some time and presently he would be lost in his thoughts; he didn't seem to mind the sun, at least the morning sun. One day he came and began to talk about meditation. He did not belong to any school of meditation; he considered them useless, without any real significance. He was alone, unmarried and had put away the ways of the world long ago. He had controlled his desires, shaped his thoughts and lived a solitary life. He was not bitter, vain or indifferent; he had forgotten all these some years ago. Meditation and reality were his life. As he talked and groped for the right word, the sun was setting and deep silence descended upon us. He stopped talking. After a while, when the stars were very close to the earth, he said: "That is the silence I have been looking for everywhere, in the books, among the teachers and in myself. I have found many things but not this. It came unsought, uninvited. Have I wasted my life in things that did not matter? You have no idea what I have been through, the fastings, the self-denials and the practices. I saw their futility long ago but never came upon this silence. What shall I do to remain in it, to maintain it, to hold it in my heart? I suppose you would say do nothing, as one cannot invite it. But shall I go on wandering over this country, with this repetition, this control? Sitting here I am conscious of this sacred silence; through it I look at the stars, those trees, the river. Though I see and feel all this, I am not really there. As you said the other day, the observer is the observed. I see what it means now. The benediction I sought is not to be found in the seeking. It is time for me to go."

Река стала тёмной, и воды её близ берегов отражали звёзды. Шум дня постепенно затихал, и стали слышны мягкие шорохи ночи. Вы наблюдали звёзды и тёмную землю, и мир был далеко. Красота, которая есть любовь, казалось, нисходила на землю и на всё, что было на ней.

23 сентября 1973

Он стоял один на низком берегу реки; река была не очень широка, и он мог видеть людей на противоположном берегу. Если их разговор становился громким, то он мог почти всё слышать. В сезон дождей река достигала моря. И благодаря обильным дождям, не прекращавшимся уже несколько дней, она смогла прорваться через пески к ожидавшему её морю. После сильных дождей она снова стала чистой, и в ней можно было спокойно плавать. Река была достаточно широка, чтобы вместить длинный узкий остров, с зелёным кустарником, несколькими невысокими деревцами и небольшой пальмой. Когда вода была не слишком глубока, в ней бродил скот и переходил на остров, чтобы там пастись. Река была приветливой и дружелюбной, и это особенно ощущалось в то утро.

Он стоял один, вблизи не было никого, — одинокий, ни к чему не привязанный и далёкий от всего. Ему было лет четырнадцать или несколько меньше. Совсем недавно нашли его и его брата, и значение, придаваемое этому событию, и вся эта шумиха и внезапная значимость, придаваемая ему, ещё витали над ним.[5] Он был центром внимания и поклонения, и в ближайшие годы ему предстояло стать главой организаций и обладателем больших владений. Всё это и отказ от всего этого были ещё впереди. То, как он стоял здесь в одиночестве, потерянный и странно