Мы, народ... - Андрей Столяров

Он также видел, как потянулись старухи в поле манайской пшеницы. Длинный, пронзительно желтый прямоугольник ее вытянулся между рекой и бывшей деревенской околицей. Как будто положили на землю сказочный ломоть сыра. И подравняли края: откусывай — не откусывай, ни на миллиметр не уменьшится… Пшеницу манайцы почему-то не охраняли; напротив — любой мог нарвать себе сноп ярких колосьев. Далее из них вылущивались крепкие, лимонного цвета зерна, клались в миску, заливались водой, и уже через десять минут каша была готова. Ее не нужно было даже варить: зерно само разбухало, превращаясь в клейкую сладковатую массу. Серафима, у которой студент снимал комнату, ела ее три раза в день. Денег с него поэтому она не брала. Зачем мне деньги, милок, куда их тут тратить? А к тем продуктам, которые он привез из города, даже не прикоснулась.

Студент вытянул слегка затекшую ногу. Раздался писк, из-под кроссовки, которой он придавил лист лопуха, выскочил небольшой чемурек и встал твердым столбиком — зашипел, ощерился острыми зубками. Был он желтовато-коричневый, как все, что жило или росло у манайцев, размером с ящерицу, а может быть, это ящерица и была, чешуйчатый, когтистый, плоскоголовый, с раздвоенным язычком, выскакивавшим из кожистого нутра, как огонь. Бусины черных глаз возмущенно подергивались: кто такой? Как это посмел ему помешать?

— Брысь… — лениво сказал студент.

Чемурек мгновенно исчез.

И в этот момент со стороны леса раздался выстрел.

Правда, на выстрел он был совсем не похож. Просто — легкий хлопок, от коего из кустарника, вдающегося в поле мыском, словно пепел костра, метнулись к небу испуганные хлопья грачей.

Тем не менее один из манайцев, тащивших жерди с Пилиного участка, вдруг подпрыгнул на месте, будто его хватили по пяткам прутом, нелепо выбросил локти, изогнулся дугой и вдруг брякнулся во весь рост на кремнистую дорожную твердь.

Пару раз дернулся, будто пытаясь встать, и застыл, — прижав к телу руки и ноги.

Студент тут же сел.

Смерть сверкнула косой в июльской расплавленной желтизне.

У него как-то глубоко-глубоко провалилось сердце.

— Что же это такое? — растерянно сказал он.

Надо было срочно куда-то бежать, где-то прятаться.

Вот только — куда и где?

На дороге тем временем происходило нечто загадочное. Манайцы, находившиеся поблизости, окружили лежащего редким растянутым кругом — всего, наверное, из семи-восьми человек, — выставили к нему растопыренные ладони, сблизили их так, что образовался как бы венчик цветка, и начали делать такие движение, будто накачивали в мертвое тело воздух. Одновременно все они громко выкрикивали: “Ух!.. Ух!.. Ух!..” — и чуть приседали, как прежде, разводя костяные колени. От этого распластанное на дороге тело начало конвульсивно подергиваться, скрести пальцами по земле, терять очертания, расплываться, как то растение, которое давеча выдрал майор, превращаться в бесформенную студенистую массу, вздувающую из себя множество пузырей. С пригорка, где находился студент, все это было видно достаточно хорошо. Продолжалось так, вероятно, минуты две или три. Счет времени он потерял, лишь мелко-мелко подергивал вокруг себя листики дерна. А потом масса, вытянувшаяся на дороге, как бы сгустилась, успокоилась, приобрела характерную светло-коричневую окраску, судороги и пузырение прекратились — вынырнули изнутри четыре тощие, будто из тростинок, ладони. Двое манайцев, более похожие на скелеты, поднялись с жаркой земли и, пошатываясь, колеблясь, вознесли над собой тонкие костяные руки. Остальные перешли с уханья на кошачье затихающее мяуканье, круг распался, и новорожденные, медленно переставляя конечности, двинулись в сторону огородов.

Никто их не сопровождал.

Напротив, манайцы, которых за это время стало значительно больше (подтянулись, видимо, те, которые были внутри поселка), развернулись в шеренгу, слегка загибающуюся по краям, и опять выстроили фигуру, напоминающую чашу в разрезе. Эта живая “чаша” синхронно поворачивалась, будто просвечивая ландшафт, то немного сжималась, то расширялась, увеличивая объем, и когда фокус ее скользнул по студенту, тот ощутил в сердце горячий толчок.

Сбрызнули живую ткань кипятком.

Хотелось вскрикнуть, но он сдержался.

А манайская “чаша” остановилась, уперев невидимое свое острие именно в клин кустов, откуда прозвучал выстрел, и затем очень плавно, растягиваясь вправо и влево, пошла к нему через поле.

Раздался еще один выстрел, но, видимо, никого не задел.

Затем — еще.

С тем же успехом.

Крикнула птица, имени которой никто не знал.

И все.

Наступила обморочная тишина.

Жизнь закончилась.

— Да что же это?.. — срывающимся, некрасивым голосом сказал студент.

Через полчаса, собрав свои вещи, то есть торопливо покидав их в рюкзак и туго перетянув клапан шнурком, он выскочил из дворика Серафимы, которая, по счастью, отсутствовала, и прикрыл за собой калитку, царапнувшую по земле кривым низом.

Тем не менее он опоздал.

Сразу же перед домом, загораживая дорогу, стояли двое манайцев. Впервые за все дни пребывания здесь студент видел их так отчетливо: оба — светло-коричневые, тощие, невысокие, оба — действительно, будто кожей, облитые эластичным трико, оба — с белесыми непроницаемыми глазами, с зеленоватым пухом, высовывающимся из-под панамок.

— Чего уставились? — грубовато спросил студент. Он в это мгновение почему-то их совсем не боялся. — Ждете, пока уеду? Ну, уезжаю… — И для наглядности он изобразил фигуру средним и указательным пальцами правой руки. — Моя-твоя уходить… Топ-топ…

— Оцень холосо, — писклявым запредельным голосом сказал левый манаец. — Моя-твоя понимай, оцень рада…

Второй не произнес ничего.

Зато, как придурок, расплылся жидкой улыбкой от уха до уха.

— Бутылку давай, чего смотришь, — злобновато сказал студент. — Раз уезжаю отсюда, раз оставляю вам все — значит, положено…

Секунду первый манаец раздумывал, словно не понимая, о чем речь, а потом сжал ладони и шаркнул ими у себя за спиной. В руках его вдруг оказалась бутылка с желтой наклейкой. Непонятно откуда — разве что манаец извлек ее прямо из своего нутра.

— Путилка, — радостно сообщил он. — Моя-твоя, заплатил. Холосо…

Второй тревожно поднял брови.

— Твоя потом возвращайся не будет?

— Не будет, — заверил студент. — Не беспокойтесь… Топ-топ… насовсем…

Манайцы дружно отступили к обочине.

Теперь оба они расплывались в улыбках и даже кивали студенту острыми соломенными панамками.

— Холосо… Холосо…

Все-таки они походили на идиотов.

Другого слова не подберешь.

Впрочем, какое это имело значение?

Студент сунул бутылку в карман и зашагал в сторону города.

2. Завтра

Санкт-Петербург

Новости бьют в виски, как сумасшедшие молоточки. Оказывается, около двух часов ночи по московскому времени, я тогда спал, японские инженерные части, сопровождаемые военизированными подразделениями полиции, высадились на островах Курильской гряды. Заняты Итуруп, Шикотан, Хабомаи и Кунашир — словом, те острова, которые Япония считает своими. Причем в заявлении японского МИДа сказано, что данная акция не преследует цель отторжения от России так называемых северных территорий. Японские части высадились на островах по согласованию с правительством Дальневосточной республики и намерены лишь создать здесь современную экономическую инфраструктуру. Будут построены два морских порта, аэродром, три компактных завода по переработке морепродуктов. Местному населению будет оказана гуманитарная помощь. Полицейские части, ввод которых также согласован с правительством ДВР, обеспечат на островах неуклонное соблюдение всех гражданских прав и свобод.

Что ж, этого следовало ожидать. Япония никогда не признавала российский суверенитет над этими островами. Из-за чего даже не был заключен договор по результатам Второй мировой войны — война между нашими странами закончилась де-факто, а не де-юре.

В общем, через семьдесят лет японцы берут реванш.

Причем это, видимо, навсегда. Латвийский вариант тут не пройдет. Месяца четыре назад латвийские “земессардзе”, “стражи земли”, добровольные военизированные формирования в составе латвийских вооруженных сил, точно также, путем внезапного выдвижения, попытались занять Пыталовский район Псковской области, который Латвия считает своим. Кончилось все это грандиозным провалом. Не потребовалось даже вмешательство расположенных там российских частей. Уже к вечеру этого дня чуть ли не половина мужского населения Пскова, по данным прессы, от десяти до пятнадцати тысяч сильно взбудораженных мужиков, оказалась в районе административного центра Пыталово, а еще через четыре часа бравые земессарги — в синяках, в яичных потеках, в кровавых помидорных соплях — бежали на свою территорию. В порыве энтузиазма был сожжен латвийский пропускной пункт на границе, а вместо него водружен на шесте российский государственный флаг. Правда, как отмечала пресса, повешен он был вверх ногами, но на такие мелочи, разумеется, никто внимания не обращал. Раздавались призывы идти на Ригу и водрузить триколор — чтоб знали! — на городской ратуше. В общем, скандал был что надо. Акцию латвийских властей немедленно осудили и президент США, и Европейский союз, подтверждая тем самым приверженность договору “О территориальном суверенитете России”. Правительство Латвии в полном составе ушло в отставку… Однако с Курилами, как я чувствую, все будет не так: и населения там практически нет, и расстояния на Дальнем Востоке такие, что народ просто не соберешь. И главное, где Курилы и где мы все? Как говорит Макар Панафидин, жизнеспособность страны определяется готовностью граждан умирать за нее. А кто в России сейчас пойдет умирать за Курилы? Будем честными перед самими собой: никто не пойдет.