Написать президента - Лев Горький

не может быть. Это я придумываю ерунду всякую.

— Фрол Посконный — язва на теле русской литературы! И мы, совесть России! — Тельцов потряс ручищей, и мне ярко представилась зажатая в ней пачка шекелей. — Обязаны! Обязаны сделать всё, чтобы исцелить страну от него! Мы должны осудить его! Изгнать! Заклеймить! Коллективное письмо составить! Я же готов набросать проект и стать первым!

При слове «первый» такая алчность загорелась в его глазах, что я вздрогнул.

И с ужасом подумал, что нет, никакая это не ерунда, что Тельцов борется с тираном не по зову души, а потому, что это со всех сторон выгодно — за границей тебя замечают, переводят и приглашают, отечественная богема на тебя молится, и вся твоя фронда не мешает доить страну, на которую ты так радостно льешь помои.

И негритянская работа по написанию мемуаров президента никак этому не помешает. Она просто сделает Тельцова богаче, он станет обличать власть еще яростнее, а себя, честного и неподкупного, примется любить и восхвалять еще истовее.

Хотя куда уж?

— Вот я, скромный литературный работник! — продолжал вещать он. — Недоедаю! Недосыпаю! Но я…

О том, как он недоедает, красноречиво говорило могучее брюхо, обтянутое дорогой рубахой в попугайчиках. А о недосыпе в обнимку с бутылкой коньяка или вискарика — красные глаза и набрякшие под ними мешки.

Радостями плоти Тельцов был изобилен — о да! — как и самой плотью.

В животе у меня заурчало, я вспомнил, что толком и не ел сегодня, и неприязнь моя к этому болтуну стала еще сильнее.

— Слушай, Денис, хватит. — На выручку мне неожиданно пришла Пальтишкина. — Подписывать ничего не буду. Ты какое хочешь письмо составляй. На «Горгоне» его выкладывай, на «Дожде» или «Эхе» зачитывай. Но я тут ни при чем. Разговор окончен. Стоп.

Когда она пускала в ход это слово, то это значило — всё, обсуждать и правда нечего. Знал это я, знал это и Тельцов, которого хозяйка кабинета издавала уже лет десять, если не больше.

Горе тебе, гордец жестоковыйный, ибо на выю твою нашлась другая, пожестче!

— Ладно, — мрачно буркнул Тельцов. — Но остальное же в силе? — Он покосился на меня. — Договор наш.

— В силе. — Пальтишкина качнула огненно-рыжей прической. — Давай, до встречи.

Тельцов пошевелил усами, кресло жалобно скрипнуло, выпуская могучее седалище, нажранное в процессе беспощадной борьбы с кровавым режимом.

— С тобой увидимся на «Литературе свободы». — Мне достался небрежный тельцовский кивок. Стукнула закрывшаяся дверь, из-за нее донесся угодливый голос Инги.

— Лев. — Хозяйка кабинета обратила на меня взор, острый, словно копье. — Что надо? Зачем пришел?

— Нуу… Евгения Захаровна… — Я постарался принять как можно более несчастный вид. — Деньги кончились… Шаром покати. Сентябрь на дворе, а за прошлый квартал роялти вы мне еще не заплатили. Пожалуйста, реально тысяча рублей осталась. И помру тогда с голоду.

С Пальтишкиной станется отрезать «денег нет», добавить знаменитое «стоп», после чего мне только и останется помереть, а ей — укатить на отдых куда-нибудь в Новую Зеландию или в тур на Калиманджаро, как обычно поступают издатели, наэкономившие на выплатах авторам.

— Не заплатили? Ты ошибаешься. Выплаты закрыты.

Я судорожно помотал головой, внутри снова очнулась «тварь дрожащая», и в голосе прорезались плаксивые нотки:

— Нет, не может быть. Я смотрел сегодня.

— Послушай, Лев… — На тощем и костистом, не очень женственном лице появилась вкрадчивая улыбка, и я приготовился быть посланным в пешее эротическое.

Впрочем, нет. Сначала мне расскажут, что я гений, мастер слова и должен поскорее сдать новый роман. Но вот у издательства как раз сейчас очень сложный период, и поэтому оно не может заплатить мне вообще ничего, поскольку все до копейки ушло на более важные и срочные выплаты.

Такую песню я уже слышал, и не только в этом кабинете.

Но тут заныли, забулькали динамики стоявшего на столе ноута, намекая, что кто-то пытается прорваться по скайпу.

— Погоди. Кто это там? — Пальтишкина повернулась. — А, Иличев… Чего ему надо? Сейчас, минутку.

Со своего стула для обычных посетителей я мог видеть экран и появившееся на нем круглое лицо с распахнутыми, словно удивленными глазами и приоткрытым ртом.

— Сергей, привет, — сказала Пальтишкина.

— Э… день добрый. Славная погода ныне в граде Сионе, и песня соловья слышна. — Иличев заулыбался. — Что это?.. А, понятно… Шум странный сегодня я слышал… Это кто? Теория Ньютона очень сложная, чтобы ее понять, надо изучить не только Ветхий Завет, но и Каббалу… И вот тут она ему и говорит: «Голубчик, откуда это у вас такие панталоны из китайского шелка?»

Иличев выражался так всегда, и не только говорил, но и писал.

Романов его не понимал никто, кроме, может быть, автора, но тем не менее его издавали, ему давали премии, и ту же «Громадную книгу» он получал в позапрошлом году. Больше всего меня удивляло, что кто-то еще и покупал его опусы, и даже, возможно, читал — хотя изобильна мазохистами-интеллектуалами земля русская, кто-то ведь и Джойса не для форсу на полке держит.

— Стой, Сергей! Что надо? — попыталась остановить собеседника Пальтишкина.

Но куда там — Иличев нес околесицу вдохновенно, он не рисовался и не любовался собой, он так думал и жил, и, может быть, правда был гением, слишком умным для нас, простых обывателей. Жил, правда, в Израиле, и тем самым избавил историческую родину от множества завядших ушей и скрученных в трубочку мозгов.

Только минут через десять стало ясно, что Иличеву тоже нужны деньги, что роялти ему нифига не перечислили, и что он публично утопится в Мертвом море, громко стеная и проклиная алчных издателей, если этого не сделают прямо сейчас.

— Гадство. — Пальтишкина метнула в меня злой взгляд.

Да уж, теперь обычная песня не сработает — если платить одному, то и другому. Печалься, о развратница аморейская, ибо покров лжи твой разорван, и сокровища подложные испятнала грязь пустыни!

Иличев сгинул с экрана, а хозяйка кабинета поднялась на ноги.

— Сиди, жди, — велела она мне.

В одиночестве я пробыл недолго, Пальтишкина вернулась уже через пять минут.

— Сбой в бухгалтерии, — сообщила она. — Деньги будут сегодня. Я тебе обещаю.

— Спасибо, Евгения Захаровна… — забормотал я.

— Спасибо в редактуру не отдашь. Когда новый роман? Как он? «Гниль Вавилона?»

— «Голем Вавилонский».

— Без разницы, — махнула рукой Пальтишкина. — Обещал, я помню, к октябрю.

Название она могла забыть, а вот дату или сумму, то есть то, что имело значение — никогда.

— Э, да… — Актер из меня и в обычное время плохой, что говорить о «после вчерашнего», когда все силы уходят на то, чтобы