Написать президента - Лев Горький

и поговорить, и помириться, построить все по-новому! Сердце мое радостно затрепетало, и даже головная боль на мгновение разжала безжалостные, накинжаленные жалами жвала.

— Точно. Иду, конечно, — быстро ответил я. — А ты со своей?

— Не, у нее демонстрация. — Петька рассмеялся. — В общем, поругались мы. Сидит дома. Пойду один, так что накидаемся. А ты что-то мрачно звучишь. Случилось чо, братан?

— Все норм, нет, — пробормотал я.

От пришедшей в этот момент мысли я похолодел. Могут ли с сегодняшним предложением явиться к тому же Петьке, заказать ему мемуары президента? Нет, никогда. Хотя почему? Тексты Патриота читают, его покупают, фамилия на слуху, и о нем вполне могут знать и в Кремле!

Я буквально содрогнулся от рвотного спазма. Какой ужас!

— Ну раз норм, тогда до вечера. Бывай. — И он отключился, не услышав моего «пока».

Странная штука — дружба. Порой она существует вопреки всем объективным и субъективным причинам, точно сорняк, который прорастает там, где меньше всего ждешь, и чувствует себя отлично там, где вроде бы должен засохнуть.

***

Контора под названием «Издательство Евгении Пальтишкиной», или просто ИЕП, располагалась в одной из башен Москва-Сити, и это значило — нужно брать пропуск, ждать лифта и долго подниматься на нем в толпе офисных трудожителей.

Интересно, что бы сказал пророк Иеремия, увидев современные небоскребы, и даже не тут, а в Нью-Йорке или Шанхае? Наверняка, заплевал бы от гнева всю бороду и проклял бы загибом страшным, обозвав «наваждением диавольским»… или задумался бы, стоило ли так бичевать Ассирию и Персию, если через тысячи лет после их гибели вырос объект для бичевания еще круче, ярче, порочней, уродливей.

Евгения Пальтишкина произошла из правильной литературной семьи, ее дедушка занимался переводами еще в тридцатых. Начала она трудовой путь редактором в разных издательствах, а потом открыла свое, и показала такую деловую хватку, что фактически подмяла под себя всю современную российскую прозу.

Только фантастика ухитрилась сохранить независимость.

Издаваться у Пальтишкиной было модно, престижно, круто… но не особенно выгодно. Помню, когда я сообщил Петьке, сколько мне дали аванса за «Крылья последней Надежды», он так ржал, что едва не лопнул, а потом сказал, что столько за неделю поднимает, и это в неурожайный сезон.

И это еще мне в принципе дали аванс. Как восходящей звезде.

В приемной мне улыбнулась секретарша Инга, матерая офисная акула, умеющая перекусить автора пополам одним движением бровей. Для меня эти две линии, нарисованные так искусно, что при их виде все мастера японской каллиграфии тут же бы учинили сеппуку, сложились в иероглиф «Добро пожаловать».

— Привет, — сказал я, принимая вид подобострастный и радостный, как и положено в присутствии вершительницы литературных судеб.

— Привет, — отозвалась Инга. — Иди внутрь. У нее там есть, но тебе можно.

Она разбиралась в писательской иерархии лучше всех в столице, прекрасно понимала, кого в данный конкретный момент можно наградить презрительным взглядом, чтобы с дымящимися пятками бежал до самого Щелковского автовокзала, кого нужно усадить в уголок подождать, помариноваться часок-другой, а кого с улыбкой и приседаниями отвести к хозяйке и помчаться готовить кофе из самых дорогих зерен, таких, на которые я в магазине даже не облизываюсь.

Я глубоко вздохнул и толкнул дверь.

— Кто? — Пальтишкина глянула в мою сторону, темные глаза ее сузились, но взгляд тут же смягчился. — Ты, Лев? Заходи. Давно не виделись. Тут Денис у меня. Садись. Пока подожди.

Она была остроносой, тощей на грани анорексии и ярко-рыжей, как световая волна от ядерного взрыва, запустившая огненные пальцы под опущенные веки. Сидела у окна, за которым раскинулась роскошная панорама Москвы: проспекты, церкви, сталинские высотки, казавшиеся отсюда карликами.

А в кресле для важных посетителей возлежал морским львом писатель Тельцов.

Славился он корпулентностью, непроизносимой еврейской фамилией, которой не пользовался, усами а-ля маршал Буденный и страстной любовью к собственной великолепной персоне. В текстах неустанно обличал кровавый режим и кровавого тирана, но при этом за кровавый государственный счет ездил на литературные конференции и выставки за рубежом, да и от кровавых наград вроде «Заслуженный деятель искусства России» не отказывался.

Меня Тельцов невзлюбил сразу, с первой встречи, наверняка потому, что я не особенно им восхитился. Я тогда еще слабо ориентировался в столичной литературной тусовке, и не понял, что нужно в момент знакомства похвалить какую-то книгу сего маститого мужа, а лучше все его творчество в целом, выдавить из себя раба, а заодно пару ведер льстивой патоки, и тем самым обеспечить себе хорошее реноме.

Если эти двое узнают, где я сегодня был и с кем общался… нет, лучше даже не думать!

Я шлепнулся на стул — для посетителей обыкновенных.

— Здоров. — Тельцов небрежно сунул мне руку, похожую на свиной окорок, украшенный пятью сосисками, и продолжил монолог, до которых он был большой любитель, и даже не любитель, а профи: — Но как же можно издавать этого Фрола? Глупость же на глупости! Сравнить хотя бы с моим последним романом, «У попа была собака», где так тонко и вдохновенно использован прием кольцевой композиции, и сразу видно, кто тут мастер, а кто литературное быдло! Посконный же и двух слов не может связать, и вообще, кто он такой? — Тут рачьи, слегка навыкате глаза Тельцова преисполнились гнева, а усы зашевелились, словно щупальца агрессивного морского гада. — Лижет же задницу власти! Стыдно издавать его! Стыдно же!

— Но ведь продается, — заметила Пальтишкина. — И как. Пятерка в месяц улетает. Допечатывать не успеваем.

Тельцов запыхтел, побагровел, засопел — ему наступили на самую больную для писателя мозоль: пусть косвенно, но намекнули, что кто-то пишет лучше, чем он сам.

— Разве можно думать о деньгах, когда Россия страдает под гнетом беззаконной власти? Когда попраны идеалы свободы и демократии?! — загремел он, а Пальтишкина внимала ему с мягкой, но совершенно равнодушной улыбкой.

Она прекрасно умела делать деньги, и когда доходило до них, мигом забывала о каких-то там либеральных ценностях. Она издавала и переиздавала Посконного, ведь тот добывал в литературной шахте во много раз больше злата, чем Тельцов.

И если бы в этот кабинет принесли мемуары Бориса Борисовича…

Я ощутил себя очень неловко, словно нечаянно подсмотрел интимную сценку из чужой жизни. Да, Пальтишкина издала бы книгу президента, и ради нее остановила бы работу над всеми прочими проектами, забыла бы про всех свободных отважных творцов. Тельцов же, если бы ему сделали то же предложение, что и мне… согласился бы, не дослушав, ведь борьба с кровавым режимом это одно, а туго набитый собственный карман — совсем другое, понимать надо.

Нет,