Век мой, зверь мой (сборник) - Осип Мандельштам

Лютеранин

Я на прогулке похороны встретилБлиз протестантской кирки, в воскресенье,Рассеянный прохожий, я заметилТех прихожан суровое волненье.

Чужая речь не достигала слуха,И только упряжь тонкая сияла,Да мостовая праздничная глухоЛенивые подковы отражала.

А в эластичном сумраке кареты,Куда печаль забилась, лицемерка,Без слов, без слез, скупая на приветы,Осенних роз мелькнула бутоньерка.

Тянулись иностранцы лентой черной,И шли пешком заплаканные дамы,Румянец под вуалью, и упорноНад ними кучер правил вдаль, упрямый.

Кто б ни был ты, покойный лютеранин,Тебя легко и просто хоронили.Был взор слезой приличной затуманен,И сдержанно колокола звонили.

И думал я: витийствовать не надо.Мы не пророки, даже не предтечи,Не любим рая, не боимся ада,И в полдень матовый горим, как свечи.

Айя-София

Айя-София – здесь остановитьсяСудил Господь народам и царям!Ведь купол твой, по слову очевидца,Как на цепи, подвешен к небесам.

И всем векам – пример Юстиниана,Когда похитить для чужих боговПозволила эфесская ДианаСто семь зеленых мраморных столбов.

Но что же думал твой строитель щедрый,Когда, душой и помыслом высок,Расположил апсиды и экседры,Им указав на запад и восток?

Прекрасен храм, купающийся в мире,И сорок окон – света торжество;На парусах, под куполом, четыреАрхангела – прекраснее всего.

И мудрое сферическое зданьеНароды и века переживет,И серафимов гулкое рыданьеНе покоробит темных позолот.

Notre Dame

Где римский судия судил чужой народ,Стоит базилика, – и, радостный и первый,Как некогда Адам, распластывая нервы,Играет мышцами крестовый легкий свод.

Но выдает себя снаружи тайный план:Здесь позаботилась подпружных арок сила,Чтоб масса грузная стены не сокрушила,И свода дерзкого бездействует таран.

Стихийный лабиринт, непостижимый лес,Души готической рассудочная пропасть,Египетская мощь и христианства робость,С тростинкой рядом – дуб и всюду царь – отвес.

Но чем внимательней, твердыня Notre Dame,Я изучал твои чудовищные ребра,Тем чаще думал я: из тяжести недобройИ я когда-нибудь прекрасное создам.

Старик

Уже светло, поет сиренаВ седьмом часу утра.Старик, похожий на Верлена,Теперь твоя пора!

В глазах лукавый или детскийЗеленый огонек;На шею нацепил турецкийУзорчатый платок.

Он богохульствует, бормочетНесвязные слова;Он исповедоваться хочет —Но согрешить сперва.

Разочарованный рабочийИль огорченный мот —А глаз, подбитый в недрах ночи,Как радуга цветет.

А дома – руганью крылатой,От ярости бледна, —Встречает пьяного СократаСуровая жена!

Петербургские строфы

Н. Гумилеву

Над желтизной правительственных зданийКружилась долго мутная метель,И правовед опять садится в сани,Широким жестом запахнув шинель.

Зимуют пароходы. На припекеЗажглось каюты толстое стекло.Чудовищна – как броненосец в доке —Россия отдыхает тяжело.

А над Невой – посольства полумира,Адмиралтейство, солнце, тишина!И государства жесткая порфира,Как власяница грубая, бедна.

Тяжка обуза северного сноба —Онегина старинная тоска;На площади Сената – вал сугроба,Дымок костра и холодок штыка.

Черпали воду ялики, и чайкиМорские посещали склад пеньки,Где, продавая сбитень или сайки,Лишь оперные бродят мужики.

Летит в туман моторов вереница;Самолюбивый, скромный пешеход —Чудак Евгений – бедности стыдится,Бензин вдыхает и судьбу клянет!

* * *

От легкой жизни мы сошли с ума:С утра вино, а вечером похмелье.Как удержать напрасное веселье,Румянец твой, о пьяная чума?

В пожатьи рук мучительный обряд,На улицах ночные поцелуи —Когда речные тяжелеют струиИ фонари, как факелы, горят.

Мы смерти ждем, как сказочного волка,Но я боюсь, что раньше всех умретТот, у кого тревожно-красный ротИ на глаза спадающая челка.

* * *

Дев полуночных отвагаИ безумных звезд разбег,Да привяжется бродяга,Вымогая на ночлег.

Кто, скажите, мне сознаньеВиноградом замутит,Если явь – Петра созданье,Медный всадник и гранит?

Слышу с крепости сигналы,Замечаю, как тепло.Выстрел пушечный в подвалы,Вероятно, донесло.

И гораздо глубже бредаВоспаленной головыЗвезды, трезвая беседа,Ветер западный с Невы.

Бах

Здесь прихожане – дети прахаИ доски вместо образов,Где мелом, Себастьяна Баха,Лишь цифры значатся псалмов.

Разноголосица какаяВ трактирах буйных и в церквах,А ты ликуешь, как Исайя,О рассудительнейший Бах!

Высокий спорщик, неужели,Играя внукам свой хорал,Опору духа в самом делеТы в доказательстве искал?

Что звук? Шестнадцатые доли,Органа многосложный крик —Лишь воркотня твоя, не боле,О несговорчивый старик!

И лютеранский проповедникНа черной кафедре своейС твоими, гневный собеседник,Мешает звук своих речей!

* * *

В спокойных пригородах снегСгребают дворники лопатами;Я с мужиками бородатымиИду, прохожий человек.

Мелькают женщины в платках,И тявкают дворняжки шалые,И самоваров розы алыеГорят в трактирах и домах.

* * *

Мы напряженного молчанья не выносим —Несовершенство душ обидно, наконец!И в замешательстве уж объявился чтец,И радостно его приветствовали: «Просим!»

Я так и знал, кто здесь присутствовал незримо!Кошмарный человек читает «Улялюм».Значенье – суета, и слово – только шум,Когда фонетика – служанка серафима.

О доме Эшеров Эдгара пела арфа.Безумный воду пил, очнулся и умолк.Я был на улице. Свистел осенний шелк…И горло греет шелк щекочущего шарфа…

Адмиралтейство

В столице северной томится пыльный тополь,Запутался в листве прозрачный циферблат,И в темной зелени фрегат или акропольСияет издали, воде и небу брат.

Ладья воздушная и мачта-недотрога,Служа линейкою преемникам Петра,Он учит: красота – не прихоть полубога,А хищный глазомер простого столяра.

Нам четырех стихий приязненно господство,Но создал пятую свободный человек.Не отрицает ли пространства превосходствоСей целомудренно построенный ковчег?

Сердито лепятся капризные медузы,Как плуги брошены, ржавеют якоря;И вот разорваны трех измерений узы,И открываются всемирные моря!

* * *

В таверне воровская шайкаВсю ночь играла в домино.Пришла с яичницей хозяйка;Монахи выпили вино.

На башне спорили химеры:Которая из них урод?А утром проповедник серыйВ палатки призывал народ.

На рынке возятся собаки,Менялы щелкает замок.У вечности ворует всякий,А вечность – как морской песок:

Он осыпается с телеги —Не хватит на мешки рогож —И, недовольный, о ночлегеМонах рассказывает ложь!

Кинематограф

Кинематограф. Три скамейки.Сантиментальная горячка.Аристократка и богачкаВ сетях соперницы-злодейки.

Не удержать любви полета:Она ни в чем не виновата!Самоотверженно, как брата,Любила лейтенанта флота.

А он скитается в пустыне,Седого графа сын побочный.Так начинается лубочныйРоман красавицы-графини.

И в исступленьи, как гитана,Она заламывает руки.Разлука. Бешеные звукиЗатравленного фортепьяно.

В груди доверчивой и слабойЕще достаточно отвагиПохитить важные бумагиДля неприятельского штаба.

И по каштановой аллееЧудовищный мотор несется.Стрекочет лента, сердце бьетсяТревожнее и веселее.

В дорожном платье, с саквояжем,В автомобиле и в вагоне,Она боится лишь погони,Сухим измучена миражем.

Какая горькая нелепость:Цель не оправдывает средства!Ему – отцовское наследство,А ей – пожизненная крепость!

Теннис

Средь аляповатых дач,Где шатается шарманка,Сам собой летает мяч,Как волшебная приманка.

Кто, смиривший грубый пыл,Облеченный в снег альпийский,С резвой девушкой вступилВ поединок олимпийский?

Слишком дряхлы струны лир:Золотой ракеты струныУкрепил и бросил в мирАнгличанин вечно юный!

Он творит игры обряд,Так легко вооруженный,Как аттический солдат,В своего врага влюбленный!

Май. Грозо́вых туч клочки.Неживая зелень чахнет.Всё моторы и гудки —И сирень бензином пахнет.

Ключевую воду пьетИз ковша спортсмен веселый;И опять война идет,И мелькает локоть голый!

Американка