Секрет бабочки - Кейт Эллисон

Теперь я смотрю на него, в его бегающие глаза и на торчащие рыжие волосы.

— Вы сказали мне, что эти вещи только-только появились у вас. — Я указываю на пластиковый пакет. Его глаза превращаются в щелочки. — А теперь вы говорите мне, что не помните, откуда они взялись?

Он не решается встретиться со мной взглядом.

— Где я что беру — не твое дело. — Он переминается с ноги на ногу.

— Убили девушку. — Я пытаюсь не задохнуться от собственных слов. — Я узнала некоторые из этих вещей. О них говорили в новостях. Поэтому… — В голове все гудит. Я не могу поверить, что эти слова срываются с моих губ.

Его глаза остаются щелочками. Он далеко не так прост, как кажется на первый взгляд. Протягивает руку, словно хочет коснуться меня. Я подаюсь назад. Он проводит пятерней по сальным волосам.

— Ладно, слушай. Теперь послушай. — Голос тихий, но ему не терпится выговориться. — Я нашел это в мусорном баке около «Уэствуд-центра». Там я нахожу многое из того, что продаю. Понятно? — Он вытаскивает пачку «Мальборо» и закуривает, сильно затягивается, шумно выдыхает. — Это все, что я знаю. Богом клянусь. Это все.

Что-то в его голосе заставляет меня ему поверить — мягкость, искренность. Но если он говорит правду — он нашел все эти вещи в мусорном баке рядом с «Уэствудом», — тогда почему убили Сапфир? Почему какой-то обезумевший наркоман рискнул убить человека ради вещей стоимостью в несколько сотен долларов и сразу же их выбросил?

В этом нет никакого смысла.

Марио продолжает говорить, чувствуя мою неуверенность, тушит окурок, наклоняется ко мне.

— Послушай, ты ничего не собираешься говорить копам, да? Я не представляю себе, как мне доказать, что я говорю правду, но я это сделаю. Я ничего не знаю об этом дерьме. Это всего лишь совпадение. Мне всего лишь чертовски не повезло, — костяшки его пальцев, которыми он упирается о стол, белеют и белеют. — Это мой кусок хлеба с маслом, понимаешь? Только благодаря этому я сейчас не бездомный, сечешь?

Он раскуривает новую сигарету, говорит быстро, жадно затягиваясь.

— Я ничего не собираюсь говорить полиции, — отвечаю я и вижу, как он расслабляется. — Это не мое дело, как вы и сказали.

Он не осознает, что я готова на все, лишь бы избежать встречи с полицией. Не хочу иметь с копами никаких дел после того, как патрульный Кливинджер затолкал меня в свой автомобиль через месяц после смерти Орена, когда я ничего не соображала, а мои руки жили собственной жизнью, вот и украли статуэтку слона из тибетского магазина в «Тауэр-Сити». Я даже не помнила, как ее взяла; только прижималась к холодному стеклу полицейского автомобиля, стараясь укрыться от его жаркого дыхания; когда он рявкнул мне в ухо: «Выкладывай!» — я попыталась объяснить, залепетав: «Я не знаю, как это вышло. Я очень сожалею, не понимала, что делала». Он же просто смотрел на меня, как на идиотку. «Еще один такой случай, и ты на пути в исправительную колонию. Тогда ты поймешь».

Марио наклоняется к статуэтке-бабочке, которая по-прежнему поблескивает на столе, послеполуденное солнце раскрашивает все лежащие там вещи оттенками желтого. Протягивает мне.

— Возьми. Спасибо тебе. Спасибо за понимание.

Я киваю, но ничего не говорю. Мы заключаем молчаливый договор. Когда он поворачивается, что-то ища в стоящем на земле пакете, меня охватывает желание, яростное, неодолимое. Рука выстреливает в сторону стола, я хватаю цепочку с подвеской-лошадью, сжимаю в кулаке и быстро ухожу. С бабочкой в одной руке и с лошадью в другой я иду по блошиному рынку мимо ларьков с едой, и с материей, и с фурнитурой, и с изделиями из дерева, и стекла, и металла, и с бейсбольными карточками, и мячами, и битами, и с линялыми футболками, и с головными уборами из атласа и кружев, но думать могу только о ней. О Сапфир.

Мысли о ней прожигают маленькие дыры в моем сердце. Я задаюсь вопросом, притянуло ли меня к бабочке то самое, что притянуло ее? Не просто сверкание камней, но сложенные крылья, будто бабочка только что где-то приземлилась. Это не гордая бабочка, широко их раскинувшая, а тихая, одинокая, которой пришлось приземляться где-то в ночи, оставив что-то или кого-то.

Я задаюсь вопросом, а может, где-то кому-то ее недостает. Должен же быть кто-то, пусть даже никто не заявил, что она — его любимая девушка, даже если говорят о ней только стриптизерши из «Десятого номера», даже не о ней самой, а о ее вещах. Мой разум разрывается от мыслей о ней, сердце — от жалости к ней, они на пару разрывают меня, но я ничего не могу с этим поделать. Мысли эти похожи на липкий снег, который облепляет толстым холодным слоем.

Я задаюсь вопросом, думал ли Орен, что его кому-то не хватает, когда скользил по откосу от нас, от всего, в ничто.

Я надеваю цепочку на шею, и маленькая холодная лошадь ложится мне на грудную кость, я сжимаю бабочку в кулаке. Девять, девять, шесть. Снова. Девять, девять, шесть. Еще раз. Девять, девять, шесть.

Что происходит с людьми, о которых никто не скорбит? Когда всем без разницы, что они чувствуют, умирая: видят миллион световых вспышек, или слышат миллион ртов, поющих арии, или не ощущают ничего, будто волна поднимается до звезд и уносит с собой мир в пустоту, которой нет конца и края?

Теперь у меня вещи Сапфир, вещи, которые остались после нее. И каким-то образом они заставляют меня чувствовать ответственность за Сапфир, за ее жизнь, за ее смерть.

Мы все рождаемся в одиночестве и в одиночестве умираем. Где-то я это прочитала, в какой-то книге. После смерти Орена я часто лежала без сна и думала об этом: думала о вселенной, высасывающей из нас надежду, из души за душой, пока полностью не высушивает нас, всех сразу, и небо забирает наши кости и размалывает их в пыль, и все начинается снова. Таков цикл. И так происходит многое и многое, все то, что мы еще даже не начали учиться контролировать. Но так продолжаться не может. Просто не может.

Хотя я заглянула только в четыре ларька вместо девяти — от четверки у меня начинают стонать все клетки тела, — я ухожу с блошиного рынка, словно в полусне, чувствуя себя пойманной между миров, голова у меня идет кругом. «Эй, Сапфир, ты меня слышишь? Где бы ты ни была, я надеюсь, что ты в порядке».

Я крепко сжимаю бабочку, три раза. «Ты в порядке?»

Я смотрю на небо. Сверху ответ не приходит — ниоткуда не приходит, — если не считать того, что начинает накрапывать мелкий дождь.

А может, это и есть ответ.

Глава 4

Ночью мне снятся сине-черные снежинки, которые падают с неба, садятся на все, как сажа. Я с Ореном. Теперь в снах я всегда с Ореном. Мы гуляем по берегу большого холодного озера. Деревья стоят без единого листочка. Потом, когда я собираюсь что-то сказать, сформулировать какой-то важный вывод, я поворачиваюсь к нему, а его нет, и я понимаю, что его проглотило озеро.

И в этом сне случившееся не приводит меня в замешательство, я только злюсь на себя за то, что не держала его за руку чуть крепче.

Сажа падает мне на голову и руки, покрывает их. Озеро-из-сна, поглотившее моего брата-из-сна, наполнено сажей, и он тоже наполняется ею. Его глаза-из-сна, его рот-из-сна, его горло-из-сна.

* * *

Статуэточная бабочка Сапфир сидит на моем прикроватном столике. Я ношу ее с собой, когда одеваюсь, пытаясь прикрыть неуклюжие формы и углы своего тела: темные джинсы с манжетами, серебряная цепочка с лошадью под огромным толстым свитером из синей шерсти, который раньше носила мать (ныне сильно похудела, и он ей велик), синяя вязаная шапочка, натянутая на уши. Я засовываю кудряшки под нее. Но теперь на виду шрам, белый, как мел. Я высвобождаю кудряшки из-под шапочки. Волосы у меня темные и посеченные на концах. Они давно жаждут стрижки, но я им в этом отказываю. Наверное, потому, что не люблю с чем-либо расставаться.

Мне бы делать домашнее задание по «Введению в экономику», дисциплины, которую настоятельно порекомендовал мне отец. Мне бы проводить базовый статистический анализ по инфляции и безработице, — но в моей голове места для этого сейчас нет. Все мои мысли сейчас сосредоточены исключительно на Сапфир и ее смерти. Я не думаю, что она случайная, не думаю, что Сапфир «всего лишь чертовски не повезло», как сказал бы Марио.

Я собираюсь вернуться в Гдетотам, к блевотно-желтому дому с маргаритками. Не знаю наверняка, что собираюсь сделать, придя туда, но прийти я должна. Должна поближе узнать ее, какой бы она ни была.

* * *

Мне требуется немалое время, чтобы найти это место. При дневном свете нарисованные маргаритки сверкают еще сильнее. Никого нет — никаких полицейских, никто ничего не вынюхивает, пытаясь содействовать торжеству правосудия.

Я осторожно подхожу к парадной двери. Она перекрещена полицейской лентой. Я тук тук тук, ку-ку, понятное дело, легонько прикусываю язык девять раз, прежде чем пытаюсь повернуть ручку… Заперто. Не знаю, чего еще я ожидала. Удары сердца едва не крушат ребра, когда я крадусь по проулку, к двери черного хода. Прохожу мимо разбитого окна, тоже перекрещенного полицейской лентой, и замечаю, что пулю из стены вытащили. Новый, тошнотворный страх облепляет меня, вызывая желание дать задний ход. Я не поддаюсь.