Роль, заметная на экране - Серафима Полоцкая

— Приготовиться к съемке! — опять разнеслось по поляне.

— Знаешь что? — сказала я своей новой подруге. — Я, пожалуй, пойду на пароход.

— Я, к сожалению, не могу тебя проводить, — извиняющимся тоном сказала моя благовоспитанная приятельница, видимо копируя мать, и, немножко отстранившись, протянула руку: — До свидания! Заходи к нам.

— Спасибо. И ты приходи ко мне, пожалуйста! — постаралась не отстать в любезности я, пожимая маленькие, запачканные землей пальцы.

Мне было нетрудно поддерживать эту Альфиюшкину игру «в большую», наверное, ей было все-таки скучно среди взрослых и очень занятых людей.

Мы еще раз молча раскланялись, и я пошла, чувствуя необходимость побыть одной и подумать о словах Вадима.

— Мотор! — раздалось через микрофон.

Я зашагала к «Батыру». Вдогонку мне неслась музыка, певучая и красивая. Она напоминала мне, что я совершенно не знаю своей роли, не знаю музыки, под которую должна танцевать, не знаю, что танцевать…

Ничего подобного со мной еще не случалось, хотя я с десяти лет участвовала в спектаклях на сцене Большого театра. Была ли я «букашкой», «рыбкой» или прыгала в хороводе детей, мне было заранее известно каждое мое движение, мелодию же я могла спеть даже разбуженная ночью… Это не считая того, что в кулисах стояли наши инструкторы и подбадривали, подсказывали нам, когда мы робели… А перед выпускным спектаклем я репетировала три месяца!

Здесь же…

Нет, просьбу Вадима выполнить было очень трудно: не волноваться я не могла.

* * *

Я решила не ходить на съемки, пока меня не вызовут. На следующий день встала поздно и все делала вдвое медленнее, чтобы протянуть время. Больше часа занималась на верхней палубе, разглядывая проходящие мимо буксирные катера, пароходы и плоты. Потом еще раз медленно обошла все помещения нашего «Батыра».

Над входом в машинное отделение я заметила бронзовую дощечку, на которой было выгравировано, что этот пароход построен в Нижнем Новгороде в 1906 году. У слова «Новгороде» на конце стояла старинная буква «ять», о которой я слышала только от бабушки. Оказывается, наш старенький пароход шестьдесят пять лет назад был назван «Вест». Наверное, там, на Волге, у него были братья: «Норд», «Зюйд» и «Ост»… А теперь мы называем его наш «Батырчик».

Мне стало как-то не по себе от мысли, что, когда мы уйдем с его несовершенных, но гостеприимных бортов, его отправят на слом.

Я вернулась в каюту боцмана и взялась за тетрадку, в которую от нечего делать записывала всякую всячину, приходившую в голову, чтобы потом прочитать своей Вере Коняше. Посылать ей письма было некуда: она была в туристической поездке и писала из разных мест.

Кроме того, мне хотелось записать свои мысли о предстоящей роли. Так советовала моя школьная учительница, а еще не было случая, чтобы ее совет оказался бесполезным. И, наверное, я вспоминала здесь о ней не меньше, чем о своей бабушке.

— Здравствуй! — раздался у меня за спиной тонкий, но торжественный голос. — Я пришла.

— Здравствуй! — обрадовалась я, увидев в проеме открытой двери девочку в коротком белом платье. — Какая ты сегодня нарядная, Альфия!

Темноволосой круглой головой на тонкой шее и очень длинными ногами она была немного похожа на меня, и я жалостным голосом неожиданно повторила ту фразу, с которой все обращались ко мне:

— Что ж ты такая худая?

Увидев сразу же омрачившееся лицо девочки, я опомнилась и, подняв, усадила ее на кровати.

— Где-то у меня есть конфетка! — переменила я разговор.

— Ну ее, — пренебрежительно сказала гостья. — Я знаю, где земляника уже красная! Недалеко…

— А что же ты с мамой не уехала? — спросила я, присев рядом с ней.

— Я сказала, что потом с тобой приду! — решительно объявила она и соскользнула с кровати. — Идем есть ягоды пока!

— А ты завтракала?

— Да-а, — недовольно протянула она. — В кухне заставили, в камбузе… Повар такой упрямый!.. Пошли?

Мы пошли.

Альфиюшкина поляна оказалась не так близко. Уже послышалась смягченная расстоянием музыка со съемочной площадки, когда перед тропинкой, по которой мы шли, широко расступились деревья и прогретый душистый воздух пахнул нам в лицо. Зеленый простор был залит солнцем. Белая кашка, поднявшись над травой, колыхалась и была похожа на легкие облачка, опустившиеся на поляну с голубого неба, а пестрые бабочки, как летающие цветы, порхали вокруг.

— Как хорошо! — сказала я, обняв плечи девочки.

Но Альфиюшке уже надоело играть в большую. Она подпрыгивала и кричала:

— Земляника, земляника…

И тут на нас налетели комары.

— В атаку, за мной! — пропищала Альфия и, бросившись вперед навстречу комарам, склонилась над землей.

— Ура! — подхватила я, последовав ее примеру.

У наших ног, чуть прикрытые травой, краснели ягоды; крупные, пахучие, они были необычайно соблазнительны. Мы стали их рвать, а комары в полном боевом вооружении пикировали на нас со всех сторон. Они бесстрашно кидались в глаза, в нос, кусали даже сквозь одежду. Мы начали нервно запихивать в рот ягоды вместе с травой. Потом «превосходящие силы противника» заставили нас отступить, вернее, позорно бежать, отмахиваясь руками и ногами. Под мелодичную музыку, доносившуюся со съемочной площадки, наши судорожные движения были похожи на такой удивительный танец, что, если бы комары умели смеяться, они, глядя на нас, надорвали бы животики.

На съемочную площадку мы явились краснее тех ягод, которые нам удалось проглотить. Сначала мы могли только молча чесать руки и ноги, не обращая ни на кого внимания. Потом Альфия понесла матери несколько кустиков земляники, которые я вырвала с корнем уже во время бегства.

Наверное, Венера считала виновницей похода меня, потому что, обмывая лимонадом Альфиюшкины руки, она посмотрела на меня очень сурово.

— Ты хулиганка, Альфия! — строго сказала Венера, вытирая носовым платком руки дочери. — А ты знаешь, как надо поступать с хулиганками?..

Сердце мое упало прямо в пятки, искусанные комарами. Но моя маленькая подруга только хитро рассмеялась.

— Хулиганок надо любить, обнимать и вкусно кормить! — объявила она, повиснув на шее у матери.

Так как я не могла полностью согласиться с этим утверждением, то мне оставалось только спрятаться от упрекающих глаз Венеры. Я села за кустами боярышника и, поплевав на платок, начала тереть места укусов.

Неподалеку, около вековой липы с лиловыми, подкрашенными листьями, стояли Евгений Данилович и «пастух» Анвер. Я прислушалась.

Наш режиссер спокойно говорил:

— Не горячитесь, Анвер. Ну как вы будете исполнять лирический танец, когда у вас от раздражения губы трясутся?..

— Я только человек, Евгений Данилович, и не могу равнодушно… — быстро и сбивчиво начал Анвер, но, видимо, не в силах объясниться, махнул рукой.

— Перестаньте злиться, — сказал Евгений Данилович. — Многое вас раздражает только потому, что вы не понимаете трудностей самого кинопроизводства. Свет, например, всегда устанавливают на площадке долго…

— Да солнце шпарит вовсю! — перебил Анвер. Его манера быстро говорить придавала речи оттенок особенного возмущения. — Чего еще с лампами возиться? Какие лампы с солнцем сравняются?

Разговор становился для меня таким интересным, что я подошла к ним. Они не обратили на меня внимания.

— Солнце не заботится о нас, — спокойно возразил Анверу Евгений Данилович. — Ему все равно, что освещать. Нам же надо, чтобы на экране получилось выпукло то, что необходимо, а ненужное стушевалось. Долго и получается именно потому, что солнце непрерывно меняет свое положение в небе.

Наш режиссер вскинул взгляд на ослепительно пылающий диск и, зажмурившись, спросил:

— Ну что бы сказали вы, Анвер, увидев на экране, как пастух, взявший курай, был ярко освещен, а когда поднес его к губам, вдруг потускнел, потемнел и его лицо из загорелого превратилось в серое?

Анвер молчал. Он стоял спиной ко мне, и я не видела его лица, но задорно вскинутая голова опустилась. Евгений Данилович улыбнулся.

— Вот поэтому-то мы каждые пять минут и смотрим на небо через темное стекло, чтобы проверить, не появилось ли перед солнцем какое-нибудь облачко, хотя бы самое легонькое…

— А иногда, наоборот, облаков ждут! — буркнул Анвер.

— Да, — так же терпеливо продолжал наш главный режиссер. — Если на небе совсем не будет облаков, то оно получится на экране плоским, искусственным, как самая плохая декорация. Видите, какое дело…

Я слушала эти интересные объяснения разинув рот, но Анвер не унимался:

— Некоторые спят на ходу!

Евгений Данилович слегка нахмурился.

— Действительно, Валя и Вася медлительны, но это их первая самостоятельная работа, и наш долг помочь им, а не дергать… Так уж получилось, что большинство нашей киногруппы — молодежь! Приходится с этим считаться…