Роль, заметная на экране - Серафима Полоцкая

Автобус зафырчал и с трудом двинулся по песчаному берегу. «Камыши» уехали.

В балете, на съемки которого я приехала, «камыши» играли важную роль. Балет назывался «Легенда о курае». Курай — это старинный башкирский музыкальный инструмент, вроде дудочки. Он сделан из камыша.

Еще в Москве мне дали сценарий — подробное описание всего, что будет происходить в фильме. Пытаясь разобраться в своей роли, я прочла сценарий не один раз.

Сюжет балета был несложным.

Однажды бедный пастух, любуясь прекрасной рекой, срезал кусок сухого камыша и, рассеянно приложив его к губам, вздохнул. А камыш повторил этот вздох восторга перед родной природой. Тогда пастух стал дуть в камышинку, вкладывая все свои чувства в звучание изобретенного им несложного инструмента. И камыши ожили, превратившись в прекрасных девушек. Они становятся его друзьями, помогают в борьбе с жестоким баем, похитившим у него невесту. После победы над баем и его черными воинами пастух играет на курае. Другие юноши тоже делают себе кураи из сухого камыша, и все пляшут под звуки веселой музыки. А пастух и его невеста видят, как девушки-камыши, которым он дал вечную жизнь в музыке башкирского народа, прощаются с ними и снова превращаются в цветущий камыш.

Мне нравился этот поэтичный балет, в котором предстояла труднейшая роль невесты пастуха. Собираясь сюда, я и не думала, что все пойдет легко и гладко. Но такой холодный прием оказался для меня неожиданным. Обидной казалась и отчужденность Анны Николаевны. Чем все это вызвано, я не могла понять. Утешала надежда, что недоразумение скоро объяснится, и все-таки я продолжала теряться в догадках.

Так, сидя на палубе, я размышляла о своих делах, пока вдали не послышался шум автомобиля. Видимо, уже возвращались с репетиции.

Когда автобус подъехал к берегу, я спустилась в каюту боцмана. Мне не хотелось, чтобы тот, кого я ждала весь день, догадался об этом.

За окном каюты все так же мирно текла неширокая быстрая река, отражая зелень берегов и синеву неба. Буксиры вели по ней плоты такой длины, что конец их терялся вдали. Другие плоты шли по течению самосплавом; на них были шалаши, что-то варилось на кострах, и люди вели какую-то стародавнюю жизнь.

Навстречу им летел белый, обтекаемых форм, современный теплоходик «Орлан», гремя музыкой из мощных репродукторов. Множество ребят в красных пионерских галстуках толпилось на палубе. Видимо, возвращались с прогулки. Потом пропыхтел буксир, волоча против течения две баржи, на которых рядами стояли новенькие тракторы…

Незаметно стал подниматься туман, и уже дальние деревья противоположного берега словно задымились от корня, а ближние из зеленых превратились в синевато-серые. Небо побледнело.

За боцманской дверью затих шум, который поднялся после возвращения автобуса. Слышалось только ровное тарахтенье машины в трюме, от которой слегка подрагивал пол. Боцман, наверное, этого не замечал… Мне он представлялся дюжим детиной с громадной самокруткой во рту, потому что в щелках ящика белого столика застряли крошки очень пахучего табака, а на койке могли бы улечься рядком со мной и обе девочки из нашей комнаты в интернате.

В белоснежной каюте начало темнеть. Наступил вечер. А так как теперь боцманом стала я, то пришлось стараться сохранять мужество.

* * *

Я уже начала думать, что обо мне забыли, когда дверь без стука отворилась и в нее заглянула Анна Николаевна.

— Можно? — спросила она входя.

За ней вошел он.

Как ни старалась я принять равнодушный вид, рот мой растянулся в улыбке, наверное, до самых ушей.

Он подошел ко мне и, заглядывая в лицо, взял за руку:

— Ну, здравствуйте!

А глаза, сияя, добавили, что все помнят…

Я тоже помнила все! Хотя другим, может быть, могло показаться, что и вспоминать нечего. Ведь мы виделись всего два раза почти три месяца назад. Во время пробной киносъемки в Москве, куда специально приехали работники этой киногруппы. Он не отходил от меня. То советовал Анне Николаевне, как сделать мой танец более эффектным для экрана, то подбадривал меня, когда я от смущения переставала понимать происходящее.

Вечером после съемки он проводил меня до самого школьного интерната. Рассказал, что этот фильм — его первая работа после окончания учебы, так же как и у меня. Оказалось, что балет он любил так же, как я, и, хотя рассчитывал остаться в Москве, совсем не огорчился, когда его направили на периферийную студию, узнав, что там делается фильм-балет. Он сам напросился к Евгению Даниловичу помощником — «вторым режиссером», как это называл он по-кинематографически.

«Раечка, зовите меня просто Вадим», — сказал он на прощание. Впрочем, это не было прощанием. Мы провели вместе весь следующий вечер.

И теперь я смотрела на него с большой радостью, хотя подумала, что он, пожалуй, лет на десять старше меня. Впервые я заметила, что ото лба он начал лысеть, а лицо его с немного приплюснутым носом обгорело на солнце и шелушилось. Все это искупалось особенным, только ему свойственным дружелюбно-кротким выражением темных глаз и приветливой улыбкой.

— Здравствуйте, — повторил он, все еще не выпуская моей руки.

Я ничего не успела ответить, потому что Анна Николаевна, присев на мою постель, сказала:

— Дайте спички, Копылевский! Устала до черта!

Она закурила и, понизив голос, обратилась ко мне:

— Раенька, дорогая, я хочу с самого начала предупредить тебя: наши отношения здесь должны быть строго официальными. Никто не должен знать о нашей дружбе. Не обижайся… У меня и так куча неприятностей.

Она притянула меня к себе и, обняв одной рукой, другой продолжала нервно вертеть папиросу. Взгляд ее устремился за окно, хотя, судя по выражению лица, она не видела прекрасной речки. Я поняла, что ей тяжело, но побоялась проявить чувствительность и только спросила:

— А что же случилось?

Анна Николаевна, вздохнув, посмотрела на меня:

— Нам здесь предлагали на роли пастуха и невесты местных исполнителей, а они тебе в родители годятся по возрасту. С большим трудом отстояли тебя. Но теперь все здешние артисты против меня. Говорят, что у них в театре тоже есть молодые балерины, а тебя взяли как близкого мне человека. Им нельзя давать повода для разговоров о «семейственности»… Дайте спичку, опять потухло…

«Вот почему говорили о «прихлебательнице», — мелькнуло у меня в голове.

Вадим, помогая ей зажечь папиросу, смотрел на меня:

— Не огорчайтесь, Раечка. Где ваша чудесная улыбка?..

— Комплименты в другой раз, Вадим Ефимович! — недовольно перебила его Анна Николаевна. — Положение очень серьезное и для Раи, и для меня… Итак, Раенька, мы будем встречаться только для дела и разговаривать только о деле. И запомни, девочка, у нас здесь всего один друг — Копылевский, — кивнула она в сторону Вадима.

Он смотрел на меня так, что в этом сомневаться не приходилось.

— Конечно, если понадобится, мне приятнее всего обращаться за помощью к вам, — искренне призналась я ему.

— Нет, девочка, этого делать не стоит, — отрицательно качнула головой Анна Николаевна. — Все не так просто, как тебе кажется. Словом, никуда не суйся. Сиди и жди. Я сама найду возможность сделать для тебя все… Вот, черт, опять потухла! — сердито воскликнула она и, бросив окурок в окно, поднялась. — Ну, дел еще полно… Идемте, Копылевский!

Уже взявшись за ручку двери, она обернулась и помахала рукой:

— Спокойной ночи, Раенька.

— Спокойной ночи! — повторил и Вадим, выходя следом за ней.

— Спокойной ночи! — ответила я, понимая, что никакого спокойствия быть не может, несмотря на ее улыбку и на его долгий, обволакивающий взгляд. Все получилось слишком неприятно.

В глубине души у меня была надежда, что Анна Николаевна немного преувеличивает. К тому же прятаться от недоброжелательства я считала малодушием и упрямо заставила себя выйти из каюты.

В столовой несколько человек заканчивали ужин. За дальним столом играли в преферанс. Я подошла к газетам, развешанным на стене, и начала читать статью, посвященную двадцатисемилетию со дня начала Великой Отечественной войны. Я читала газету еще утром, в самолете, но тогда все пассажиры горячо обменивались мнениями, вспоминали прошедшее, выражали надежду, что война не повторится. Теперь же мне некому было сказать и слова. На меня никто не обращал внимания. Пришлось, приняв независимый вид, отправиться дальше.

Я чуть не столкнулась в дверях с Михаилом Алексеевичем, директором съемочной группы, который и привез меня на пароход. Его широкое лицо осталось озабоченным, хотя он и улыбнулся мне.

— Устроились? Все в порядке? — спросил он и, не дожидаясь ответа, исчез за дверью.

Мне ничего не оставалось, как продолжать прогулку.

Я заглянула в коридор носовой части парохода, где размещались работники киногруппы. Там было пустынно, только за дверями кают приглушенно звучали голоса.