Утраченные звезды - Степан Янченко

Беспокойство осталось

За выходные дни, проведенные Золотаревыми у родителей, вместе с отдыхом пришло успокоение и появилось странное желание не думать о будущем и вообще не заглядывать в завтрашний день, и, хотя сознание подсказывало, что все это пришло только на время, и скоро все вновь вернется, все равно на душе стало как-то легче, это была минута счастья.

Таня два дня провела около матери, да и жена брата Аня от них отходила только на короткое время. И столько было переговорено, и столько повспоминалось, пообсужалось на будущее, что, казалось, ничего не осталось забытого. Даже модели платьев для Кати и на выпускной школьный бал, и на свадьбу были обсуждены, а что такие платья потребуются, в этом сомнений не было. Поговорили, помечтали и душу облегчили.

Но мать, она и есть мать, потому что у нее материнское сердце, и боли в этом сердце материнские, и никто этих болей не знает, кроме матери, и что сердце это чувствует, когда детям трудно или когда у них что-то не так, этого тоже никто, кроме матери, не знает. И мать украдкой все посматривала на дочь.

Вечером, на кухне, когда готовили гостевой ужин, Таня ненароком проговорилась:

— Мне все труднее становится дома на кухне.

Мать с тревогой посмотрела дочери в лицо.

— Нет-нет, со мной все нормально, я — про стряпню, денег все меньше, так как зарплату на заводе то задерживают, то урезают из-за ничегонеделания, а продукты все дорожают. Покрутишь-покрутишь мозгами и опять за картошку или за макароны, а — с чем?… Нет-нет, мамочка, я только о том, как оно у рабочих складывается…

Но мать все поняла своим материнским сердцем, матери вообще все детское переносят своим сердцем. И так же сердцем она все решила, что надо ей сделать в этот приезд дочери, и завтра они с отцом все, что есть, положат им в машину. И брат Сеня с Аней тоже положат. Но ко всему, что мать решила, дополнила тем, что никак не положишь в машину:

— Ты, доченька, не надрывай свое сердце, оно у тебя тоже материнское и ему нужна долгая жизнь, для деток твоих нужна… А у нас с отцом хватит всего, чтобы не бедствовали. Да и Сеня с Аней не оставят вас без помощи, они добрые и щедрые сердцем — в жизни такой выросли, богатой на человеческую щедрость. Аня, считай, как сестра тебе, только о тебе и говорит, как у вас и чем надо бы помочь… В нашем селе жизнь прежняя задержалась, колхозная да советская… А на работе у тебя, даст Бог, тоже отладится, не все же время супостатам над народам куражиться.

— Не отладится, мамочка, теперь не отладится, — подумала и добавила: — При нынешней власти по таким реформам, когда богатые люди свою жизнь сами ладят, а на рабочих смотрят как на источник обогащения, наша жизнь в прежней норме не отладится. Да и в случае перемены порядков много времени потребуется, чтобы в прежнем образе отладить жизнь трудовых людей, может, только для детей наших что-то получится.

— Напрасно ты так, доченька, — не задумываясь, возразила мать. — Во время войны все вчистую было разрушено, мы с землянок начинали, а за прошедшее — смотри на наше село — городок, что с картинки — любо-дорого!

Таня отбивала мясо, пока стучала, помолчала, думая, что дома она давно не готовила отбивных, а матери и знать этого не следует. Затем, складывая отбитые кусочки мяса, Таня сказала:

— Я тоже так думаю иногда: может, наваждение бесовское пройдет. Но потом вижу: не туда все направляется, как это было после войны. Тогда таких, как я, инженеров искали, а нынче выгоняют с презрением. Поставили нас всех в положение, что надо себя предлагать, как на рынке. А кому предложить себя, кто купит? И по какой цене при массовой безработице? Профессию поменять? Во-первых, это так трудно, мамочка, а во-вторых, и с новой специальностью, — где гарантия на трудоустройство? — Таня присела на табуретку и уронила руки на колени, как это она все чаще делала дома на своей кухне.

И мать, заметив это движение дочери, помолчала: ни чем она не могла помочь дочери в этом деле. В свое время они с отцом ее вырастили, выучили, благословили на полноценную жизнь, и вот жизнь, так хорошо устроенная, обвалилась, вернее, ее обвалили. Теперь что? Забрать под свое крыло в Высокий Яр? Но это будет равно, как эвакуация из города во время войны или бегство от наступающего врага. Но нынешний враг везде. Такой вариант они с отцом, между прочим, обсуждали. Инженер и слесарь в их колхозе, конечно, сгодятся, здесь они найдут дело…

А Петр два гостевых дня провел в обществе отца и Семена Семеновича, брата Тани. По приезде от детей из пионерского лагеря, пока Семен-младший был занят на работе в колхозе, они с отцом посидели в саду, в беседке под большой грушей и поговорили о жизни Золотаревых, и о делах на заводе ихнем, и о будущем, которое можно только предположить и которое скрывалось в сумерках непонятных реформ. Сколько протянутся и чем кончатся для рабочего человека эти реформы, тоже было в непроглядных сумерках. И как все думающие граждане, поговорили и о делах в государстве, и о том, что государство отшатнулось от трудовых людей, а президент и правительство о них говорят только потому, что они заявляют о себе то забастовками, то голодовками, то выходом на дороги. А настроение людей в стране, как погода, все ломается к буре, да никак не переломится.

Они послушали, как играет своим посвистом в саду иволга, а монотонный пчелиный гул наполнял весь сад и был звуковым фоном к неспешному разговору. И Семен Митрофанович спросил:

— В советское время ты бунтовал против порядков-непорядков, теперь-то как, попритих, наверно?

Помолчав и растерянно улыбаясь, Петр ответил:

— Больной вопрос вы затронули, отец. Характер, понятное дело, в раз не перестроишь, к непорядкам у меня было болезненное нетерпение… Видите ли в чем дело, папаша, раньше я бунтовал — да, но против своих же непорядков и на родном заводе. А теперь, ежели бунтовать, то будешь бунтовать против чужих порядков, а это уже совсем другое, тут надо оглядываться.

— А оглядываться бывшему советскому человеку не по характеру, действительно, да и некогда — надо о хлебе насущном думать. Вот чем они взяли рабочий класс. Как у тебя на дальнейшее с работой будет? — не отступал старый колхозный кузнец от главного вопроса по жизни.

— Специальность у меня в руках широкого профиля, в случае чего, думаю, пристроюсь без труда, — ответил Петр, но уверенности в голосе рабочего старик не услышал.

— Пристраиваться да перестраиваться, Петя, дело не простое, да и место, которое ты нагрел, и оно тебя согревало, менять — тоже дело не простое. А специальность, конечно, — главная цена рабочему человеку. Рабочий человек, однако, в цене тогда, когда при своем деле, а без дела он ничего не стоит, хоть золотую цену себе кладет. И когда себя теряет, он тоже ничего не стоит, когда себя теряет…

— Вы меня знаете, папаша, я себя не потеряю, с детства закален, — сказал Петр, догадываясь, о какой потере предупреждает Семен Митрофанович, прямо не сказал, но намек его был понятен зятю.

— Если туго будет в городе-то, так того, ты не стесняйся — родители мы вам, и дом этот, и двор, и сад — все ваше, а мы с матерью все это только сберегаем для вас. А с твоими руками и с твоим талантом в Высоком Яре — дел по макушку. А Сеня не одной Тане родной брат, он и тебе такой же брат.

— Спасибо, отец, и за ту помощь, что вы нам оказываете по нынешнему времени, спасибо, — и Петр взял руку Семена Митрофановича и горячо пожал ее, а потом и обнял его сухие костистые плечи. А при таком чувстве мужчинам лучше всего помолчать…

Золотаревы уезжали под вечер со съестными припасами не на одну неделю. Их провожали Куликовы всей семьей и их дети, которые оставались до конца каникул. Грустинка тихо светилась в детских глазах.

— Ну, что вы загрустили? — ласково улыбалась Татьяна, обнимая детей. — Тут, в таком родном окружении так хорошо должно быть вам, набирайтесь сил.

— Нам очень хорошо, но ведь мы скучаем по вас, — сказала Катя.

— Если бы и вы с нами, — тихо проговорил Саша.

Впрочем, с грустью прощались и взрослые, женщины многократно целовались, а у мужчин были крепкие рукопожатия, будто подбадривания на предстоящие испытания. Счастливой вам дороги, дети мои, — шептала мать. А дорога в ее представлении стала измеряться не количеством километров, а огромной тяжестью предстоящей неизвестности для ее детей в разрушенной стране.

Все Куликовы стояли у своего двора и, глядя, как быстро убегала машина, думали, куда, в какое завтра поехали их родные люди, если еще молодые, здоровые, умные, работоспособные люди не могут знать, куда завтра приложат свои руки, свои знания и способности и кому себя смогут предложить, как сказала Таня. А родные их только свой вздох и могут послать им вслед. И такая тугая боль под сердцем собралась у матери, что продохнуть было трудно, только слезы и могли ее облегчить. А старый колхозный кузнец только вздохнул и как-то не к месту крякнул, будто своим кузнечным молотом замахнулся.