Утраченные звезды - Степан Янченко

— Что ж, попробуем… вместе с вами, конечно, — пообещал он с некоторым условием, а хотел сказать совсем иное, сказать, что нет лучше девичьей прелести, когда на прелестном с розоватыми щеками лице светятся синие выразительные глаза, да еще под густыми ресницами-хлопушками.

Петр работал над экспериментальным образцом детали к новому тепловозу с горячим усердием. Изделие имело сложную конфигурацию и притягивало к себе мастера. Но еще сложнее было то, что так жарко загорелось в сердце мастера к конструктору. И чем дальше разгадывалась конструкция к тепловозу, тем сложнее становилась та конструкция, которая зародилась в сердце Золотарева, и он никак не мог распознать ее сложность для собственной обра ботки, не давалась она в руки мастеру. А все дело состояло в том, что в один момент вся независимость его характера перед молодым конструктором отошла в сторону, отошла так, что от его независимости, и непокорности ничего и не осталось.

Все дальнейшее произошло очень просто для него. Как-то после работы они столкнулись на проходной, и пошли вместе, по пути был недавно выстроенный кинотеатр, и Таня вдруг предложила:

— Вы не спешите домой? Сегодня интересное кино пошло…

— Я уже восемнадцать лет домой не спешу, — смеясь, ответил он и сказал: — Извините мою недогадливость — сделать такое предложение должен был бы я первым… Раньше у меня не было случаев приглашать девушек в кино…

Весной Татьяна Куликова повезла Петра Золотарева в Высокий Яр… И теперь у него появился свой дом в деревне, и родители появились в деревне, а он у них, у старого колхозного кузнеца и его жены, стал вторым сыном, а старший их сын, служивший и воевавший в Афганистане, стал его старшим братом.

Разломы и потрясения

Разными, путями к людям приходит известность — у одних пути эти к известности прокладываются умело и сознательно как к избранной цели, у других они выстраиваются без намеренных усилий и стараний, сами собою. Петр Золотарев относился ко второму характеру людей: знатность, уважение и почет к нему пришли через естественную безотчетную потребность к труду. Он, конечно, не бежал от всего, что приносил ему его труд, но знатность к нему приходила без его усилий, и он воспринимал ее как некий ритуал, нужный кому-то другому, заводу, что ли, для фирменной марки и известности своими мастерами. Но и пришедшую к нему знатность Петр использовал лишь для ограждения своей самостоятельности и свободы, по-прежнему избегал участия, в каких бы то ни было, организациях. Особенно он чурался и сердито отмахивался от сближения с компарторганизацией, ее активисты раздражали его своей назойливостью и неумением понять его своенравность.

Единственным, главным и, скорее всего, естественным долгом перед людьми, а они для него и представляли общество и государство, был только труд по самой высокой оценке. И для него лично труд был самой существенной потребностью во всей его жизни. А другой цели для его человеческой значимости он и не видел, да и не стремился узнать.

Он мог оставаться в цехе и двенадцать, и шестнадцать часов, если какое-то дело увлекало его, и он испытывал творческое наслаждение, а физическая усталость в этом случае приносила только удовлетворение и радость, и он лишь говорил себе: Надо же, какая заковыристая штука подвернулась, но поработалось все-таки славно. В таких случаях высшим вознаграждением в жизни для него был труд, и заводской труд он ни на какой иной не променял бы, да и мыслей о другом не было. И место, и труд на заводе были единственным, что он не относил к своей несвободе, что не считал уступкой для своей личности, напротив, понимал так, что заводской труд и делает его свободной и цельной личностью, отчего и исходит его душевная безмятежность. А отец Танин, кузнец по природному дару, только одобрил такую преданность заводу и оценил его умение понимать металл.

Так он жил, пока не нагрянули реформы. Они принесли ему душевное смятение и раздвоение личности. С одной стороны, он воспринял их как ответ на его многочисленные выступления на заводских рабочих собраниях, когда он требовал от инженеров и дирекции улучшения организации производства, а с другой, — он был категорически не согласен с тем, что будто у него не было мотивации к труду.

Ему довелось в составе делегаций побывать за границей — и в странах, которые тогда назывались социалистическими, и во Франции, и присмотреться к их заводам и к их рабочим, наглядно увидеть, что такое безработица, о которой у себя в стране он понятия не имел, какой страх, и безотрадность рабочему она несет, и как превращает в фикцию так называемые правовые нормы трудового человека и ту же мотивацию труда. У них сигналом к мотивации труда служит страх потерять работу; то есть потерять кусок хлеба, потерять возможность кормить и учить детей, лечить их от хвори, и второе — сигнал к безысходности перед экономическим принуждением.

А у себя дома свою мотивацию к труду он чувствовал в общественном строе жизни, в движении своей души, в ее ответе на права к свободе труда, на заботу о нем, в сознательном понимании общественного значения его труда и в понимании того, что его труд есть вклад в общее движение всего народа к большой цели.

Но реформы продвигались. Реформы для того и есть, чтобы их кто-то продвигал, и дело дошло до того, что стали ломать сначала судьбу завода, а затем и судьбу рабочих, а за этим встала и судьба государства и всего народа. И душа Петра заметалась. Поначалу он еще не чувствовал, что нависла угроза над свободой его личности и над свободой рабочего люда вообще. А Татьяна говорила ему, что так оно и есть, что приходит конец не только свободе его личности, но всякой свободе, в том числе конец свободе его совести.

Он долго еще не верил этому и горячо разубеждал Татьяну, говорил, что она ошибается, хотя и видел, что реформы идут не от рабочих, а мимо рабочих, а рабочих только заставляют признать и принять эти чужие реформы, чем, по сути, гнут рабочих людей к земле, а оттуда, из прижатого состояния, нельзя все и рассмотреть.

Затем с реформами пришло то, чего он меньше всего ожидал — все чаще стала появляться ненужность его труда, а, значит, и он становился ненужным со своим высоким мастерством. О классном мастере вспоминали только товарищи, да еще напоминал о том его портрет на заводской Доске почета, что пока еще стояла на аллее к главной проходной.

С этим его душевным смятением совпал непонятный, ужасный разлом на куски Союза, причем сразу, заодно — и Союза, — и Советского, и Социалистического, и Республиканского. Татьяна приложила большие усилия, чтобы привести после всего этого душевное состояние мужа к равновесию.

А события раскручивались своим чередом одно за другим: вдруг выпорхнули ваучеры, и мотыльковая ваучерная метелица опять вызвала у него недоумение. Татьяна доказывала, что это очередной идиотский обман народа, но он по наивности и по честности своей не верил, что правительство может пойти на такой нечестный обман сразу всего народа. Он все еще считал правительство народным. Он присматривался, куда полетят ваучеры, убеждая себя, что его ваучер — все же ценный документ, определивший его долю в прошлом общественном труде, и отнес все семейные ваучеры в заводскую складчину, а для подтверждения своей доли в заводской складчине и принес домой шестнадцать акций на семью.

Потом он увидел множество заводских акций на базарном торге, в руках фондовых скупщиков и открыл для себя, что разделенный по ваучерам его завод вынесен на дикий рынок, на базарную толкучку в виде акций по существу для обмена на хлеб. И тут он понял: распродается мелкими частями не только завод, не только прошлый труд отцов, но и его нынешний и будущий труд, а тот, кто скупит акции обходным или прямым путем, тот и станет владельцем его труда на всю его жизнь вперед, и труда инженера Золотаревой Татьяны, и труда их детей.

Но необычному своему прозрению он не придал особого значения, должно быть, потому что не верил, что может такое случиться в его стране с его рабочим классом, к которому он принадлежал, и спокойно, отстраненно наблюдал зудящее, серое комариное кружение вокруг процесса приватизации. В этой летучей коловерти рядом с житейской озабоченностью он не заметил, как с завода был выдворен комитет народного контроля, а затем насильственно вытолкнута за ворота завода и компарторганизация, а те ее члены, что остались на рабочих местах стали вести себя настороженно и предупредительно. Татьяна по этому поводу всплакнула, говоря, что за этим наступит темный период в жизни советских рабочих людей. Петр ласково разубеждал жену, уверяя, что рабочим людям ничего не грозит, так как им вроде бы терять нечего, но говорил он такое для успокоения Тани, а сам, может быть, впервые, чувствовал, что говорит неправду и жене, и себе, и за этой неправдой рисовалась какая-то всенародная потеря. Вообще-то все переломы, разломы, перестроечные потрясения в общественной жизни не внесли перемен в их любовь и в семейные отношения, напротив, они даже сблизили супругов, как сближают людей несчастья.