Opus marginum - Тимур Бикбулатов

Может, все-таки перекусите? Вы здесь с самого утра и ничего не ели. Так нельзя. У Вас какое-нибудь горе? Я смогу Вам помочь, – библиотекарь наклонился к ней так близко, что она ощутила себя поглощенной этим правильным красивым лицом, – кстати, меня зовут Жак.

У нее закружилась голова. Острая боль резанула по глазам.

Я хочу тебя, Жак, – она сама испугалась своих слов, но что-то неумолимо вселяло в нее уверенность, – я хочу тебя…

***

Они сидели у Жака дома. Маленькая темная келья, заваленная книгами и газетами. The cave or the hole. На энциклопедии удобнее сидеть, чем на Достоевском. И откуда в этом дешевеньком кофе такой аромат? Ей все равно негде ночевать. Жак или Шэн, какая, к черту, разница. Какая громкая и тяжелая музыка. Болит голова. Болит с утра. Сейчас рушится плотина. Черный пес возвращается в Калифорнию. Галлюцинации? Не более, чем она, и учтиво выжидающий Жак. Отец в детстве часто порол ее, а мать, сидя за столом, с любопытством и похотью взирала на экзекутора, смешно подергивая левым глазом. Отца убили в пьяной драке. Обычный топор, как у Родион Романыча. Conditio sine qua non. Латынь у них преподавал тщедушный еврейчик с громадным носом. Штейн, Гольц, Зингер? Блюм, точно Блюм. Корнель всегда издевался над его глухотой и длиннющими диалогами кончавшимися обязательным как Аmen или Dixi – Quod erat demonstrandum. Убить пересмешника. Опять фольклорная виселица и плантовский крик, нащупывающий твой пульс, чтобы подманить и вытащить твое безумно-доверчивое сердце. Любовь и смерть рифмуются, рифмуются, рифмуются. Это Шэн говорил. Этот француз, тоже, наверное, такой же начитанный. Мужчины – они дураки, им надо все попробовать головой, пока их мозги не счистит с мостовой какой-нибудь сердобольный дворник. Шэн любил ее, но к гомикам она всегда испытывала отвращение. Но существует ли оно, это пресловутое сексуальное большинство? А климакс – это лестница, в словаре было написано. Ей еще рано, слишком рано. Ей нужна только лестница в небо. Ян. Она – инь. Шэнян, Жакян, Кэтинь. Корнель в позе лотоса занимается онанизмом. Ему ее не хватало или было слишком много?

Интересно, Жак мастурбирует? Спросить, что ли? Если нормальный, то не обидится. Ладно, его можно пощадить, до Шэна обязательно нужно будет докопаться. Может, ехать к Шэну, пока не поздно? А вдруг у него Корнель, еще не уехал (опоздал, заболел, передумал, умер, влюбился, еtс.) Since I’ve been loving you, yeah. Нужно время, но его слишком много. Хочу мужчину, хочу и все!

(Нужно, могу или хочу. Необходимость, способность или желание! Неизбежное, преодолимое или сатисфакция. Слова, слова, слова…)

Жак что-то говорил. Она слушала его.

«Жизнь – лишь повод для удовольствия», – Жак отправил в рот огромный бутерброд, – «во всякой жизни столько же мало рассудка, сколько и во всяком удовольствии – порядочности. Кто устанавливал этот порядок? Хотел бы я посмотреть на придумавших эти устои – ужасно серые личности, должно быть. Вот я люблю стихи; так неужели я, упиваясь бессмертными строчками, почту их за нечто большее, чем еда или отдых на море? Ведь это все извращение, а чем больше ты извращаешься, тем глубже ты живешь. Если ты, нахрюкавшись, как свинья, ползаешь по комнате и умоляешь, чтобы тебя ударили по лицу – есть ли это факт непорядочности или неуважения к обществу? Конечно, нет. И пусть наш век все сакральное заменил фаллическим, неужели опередивший его хотя бы в этом не заслуживает вечности?»

Кэт боготворила Жака. Уже ни черта не понимая в его разглагольствованиях и с трудом переваривая мягкий тембр его голоса, она с вожделением скользила взглядом по его брюкам. Серая кошка ржавых крыш, бесцветное существо, она мнила себя королевой рядом с томно развалившимся тигром.

«В нашем мире нет непристойности, он жаждет взлета каждого, от скромности и для издевательства создавая иллюзию падения… О, как мы верим и боимся этого падения и прячемся, прячемся, прячемся… Лучше открыто любить мужчину, чем тайно – женщину. В мире есть уважение, основанное на воспитанности духа – пороки здесь не уместны. Но ведь беспорочные каннибалы и порочные мазохисты твердят обратное. Умные выберут свое, глупые – отказ от порока. Правда, крошка? Подставляй-ка ротик!»

И Жак быстрым движением расстегнул брюки.

6

Если бы ее не было на свете, я бы и не заметил ее отсутствия, но один раз материализовавшись, она просто не могла не ворваться в меня, ослепительная в своей наглости. Совсем еще крошка, но уже с дефлорированными повадками, она не действовала, как обычная для моего круга общения женщина типа Инес или Герды. Элис просто любила меня, а я почему-то тяготился ее любовью. Да и как я мог отвечать ей, отдать себя, бросив на произвол всю мою самоуспокоенность? Она не отторгалась мной, но и принять ее мешало что-то необъяснимо тоскливое. В ее разнузданной загадочности я не находил места своей загадке, мешавшей и помогавшей мне жить. В мои годы (или с моим опытом) я уже утратил инстинкт улыбаться голубизне глаз, всегда приберегавших место жестокости – женщины есть женщины, настырно влезающие на рельсы перед приближающимся поездом – ведь там теплее и меньше равнодушных. Она могла разорить весь мой, с трудом состроенный за день, уют, а могла, скользя по комнате бесплотным духом, соткать ненужную и тонкую паутину, которую я цинично рвал непонятными глупыми выходками (уж не подстраивался ли я под нее?) Мои контрудары были грубыми, но я утешал себя тем, что неизбежно любим и так будет всегда. Она писала мне длинные письма, полные наивной любви, которые настолько прочно вошли в мой досуг, что я, не получив очередной эпистолы, перечитывал старые с тайными мыслями, что где-нибудь она ошиблась, ведь так любить невозможно, это преданность, порожденная толстыми любовными романами. Не сумев поймать ее ни на чем, я немного расстраивался и даже, если сказать честно, испытывал некий страх перед этой буквально убийственной любовью. (Я не отрицал возможности агрессии с ее стороны – в ней совмещались ангельское терпение и дьявольская твердость – было бы смешно игнорировать подобный эклектизм). Чего она хотела? Она клялась, что кроме моей любви все остальное на свете было безразлично ей (или что-то в этом роде – я никогда не старался запоминать этих литературно выправленных речей, сдобренных страстью). Но, как ни странно, я часто верил ей, чем вызывал сочувственные взгляды друзей и знакомых. Что касается их, то они по-разному относились к ее присутствию. Шэн вообще мрачнел при ее появлении, что с одной стороны придавало обычную сдержанность, а с другой – было совершенно необъяснимо – он уходил почти одновременно с ней и никогда раньше («Втюрился», – подмигивал мне Ронни). Инес со всей флегматичностью снисходительного человека спокойно пила чай и весело болтала, не замечая сжигающего взгляда маленькой амазонки. Я, поддерживая игру, или рубился с Ронни в шахматы, или обсуждал вчерашний спектакль, оставляя Элис и Шэна каждого в своем одиночестве. Как жаль, что мне не удавалось познакомить ее с Гердой, я бы досконально узнал повадки моей колдуньи, а заодно бы утолил свою ненасытную страсть к мелким беззлобным издевательствам. Но как бы там ни было, с ее вторжением стало интереснее жить.

Я уже был немного пьян, когда вошла она и, пройдя к окну, вынула сигарету и закурила. Сад неприязненно взглянул на нее и, хмыкнув, углубился в чтение Миллера. Я не разговаривал с ним со дня исчезновения Ронни, просто молча разрешил ему жить в том же месте, где жил сам. Он почти не выходил на улицу, курил мои сигареты, пил мое вино, но я никогда не видел, чтобы он ел. Я был уверен, что он знает, где мой братишка и скоро так же бесследно исчезнет. Но он неподвижно сидел на диване и читал. Интересно, когда он прочитает все в моей библиотеке, что он будет делать? Элис никогда не говорила со мной о Саде, хотя я и знал, что ее раздирало любопытство и ревность одновременно. Мне было напревать на них обоих, по крайней мере, я утешал себя этим. Я перестал ощущать жизнь – она становилась для меня куклой, заброшенной временем на чердак. Какие там любовь и ненависть! Просто тряпичный Пьеро с оторванными ногами – как люди могут сдувать с него пыль? Я завидовал Ронни, где бы он сейчас не был. Воистину, это обиталище скучало по нему, это чувствовалось даже в курящей блондинке, стоящей у окна. Ей был безразличен Я, я был для нее всем. (Это уже стало аксиомой). Да и какого дьявола Я истязаю Себя собой? Я хочу исчезать из зеркал, стать битым стеклом, подмешиваемым в еду – (крысы в старом доме переваривали его и приходили за добавкой) – а вместо этого корчу из себя ненужного и даже отрицателя своей ненужности. Утешаюсь и растравляю себя одновременно. Ни депрессия, ни апатия – полудвижение, полустатичность. Я докатился до потенциальной жизни и мне осталось только открыть дверь и выйти лицом внутрь. «Get back!» – клич, которому я безропотно подчиняюсь и который ненавижу. Мой собственный клич, на который откликаюсь только я сам. «Я вчера ждала тебя здесь», – ее уверенный голос прилип к сигарете и пепел упал на пол – она вздрогнула. «Долго?» – я хотел сказать ей совсем не то, но она не дала мне опомниться. «Росс, я люблю тебя и ничего от тебя не требую, я хочу тебя именно таким – саркастичным, небритым, верящим в мою нечестность – была бы твоя рука – я уведу тебя, заставлю, нет, заманю тебя в бешеную жизнь, подарив тебе покой и ласку. Я низложу твой абсурд своим – да, я тоже ненавижу логику. Мы сыграем блестящую игру, я не буду вистовать, тебе не нужно будет…» «Нужно!» – я спокойно прервал ее – она вцепилась в занавеску – без стука вошел Корнель.