Протокол - Жан-Мари Густав Леклезио

«Нет, — покачал головой Божоле, — но служу, понимаете? Вы тоже?»

«Я свое отслужил», — сказал Адам, снова откусил от сандвича с салатом, прожевал и проглотил.

«Я люблю американские книги. Очень понравились Уиглсворт[3], Чайлд[4] и этот поэт, как его, Робинсон Джефферс[5], который написал «Фамарь». И Стюарт Энгстранд[6] тоже очень хорош. Читали?»

«Нет, — ответил Божоле. — Я музыкант — джазист. Альт-саксофонист. В прошлом году играл с Хорасом Парланом[7] и Шелли Мэнном[8]. И с Ромео Пенке[9]. Он флейтист. Я знаком с Джоном Эрдли. Он хорош. Очень хорош». — Американец постучал указательным пальцем по стойке.

«Но мне пришлось уйти — да, уйти, и вот…»

«Да, Стюарт Энгстранд, — подхватил Адам. — Здесь его не так хорошо знают, а в США считают, что он пишет для простых людей, верно? Мне он нравится; сочиняет простые мелодии. О мужиках, которые хотят красивых девушек и женятся на них. А поскольку те хороши, дела у них идут не слишком гладко. Но эти парни крутые, не то что здешние слюнтяи. И всегда добиваются своего».

«Француженки хороши, верно? — спросил американец. — Я бы взял такую в жены».

«Да, — кивнул Адам, — я тоже…»

«Слушайте, — сказал американец, — хотите знать, какой была Мирей? Вот такой; такой! Летом носила маленькие соломенные шляпки, как вы их называете? У нее была белая собака. Теперь, наверное, уже подохла. Я хотел, чтобы она поехала со мной в Штаты. Да. Сказал ей, мол, поедем, а она ответила нет. А я бы очень хотел».

Моряк уставился на Адама. Потом спросил:

«Хотите выпить?»

«Нет, — ответил Адам, медленно повернулся, поставил локти на край стойки и прислонился позвоночником к углу металлической планки. Повернул голову налево и взглянул на трех военных моряков. Мир, состоящий из разговоров между незнакомцами, чаевых и бессмысленного времяпрепровождения, мог легко обернуться враждой, черствым хлебом, всполохами ужаса в ночи, а потом войной — с шифрами, паролями, отсутствием хлеба, взрывами, стрельбой, кровью и черным дымом пожарищ. Он предощущал войны во множестве точек земного шара; у него в мозгу был странный участок, заходящий на все остальные, что-то вроде джунглей, диковинный лес из колючей проволоки и жестких, негнущихся лиан с натыканными на каждых двенадцати сантиметрах острыми рогульками вместо листьев.

Важней всего было решить, чем заняться, когда война окончена. Можно заняться бизнесом, преподавать или всю оставшуюся жизнь писать романы об армии. Можно на худой конец податься в джазовые музыканты, как Джон Божоле из Монреаля в Канаде. Или остаться на сверхсрочную, закинуть за спину вещмешок и сбежать в горы с тяжелым пулеметом в руках; пустоши, башни, гарриги в 6 часов утра, когда лениво клубящийся туман стелется вдоль земли, наполовину скрывая рельеф местности — идеальные условия для резни, пролет уток. Разве возможно, пережив все это, уйти из армии, подняться на вершину холма, жить одному в заброшенном доме, поставить рядом два шезлонга и дни напролет потеть на солнце почти голым, а иногда совсем голым?

Полагать, что нет нужды зарабатывать деньги, чтобы выжить, но следует защищаться от всех тех (а их немало), кто хотел бы вас убить.

Адам пытался вспомнить хоть что-нибудь, что связало бы его с десятью предыдущими годами жизни; фраза, армейская привычка, название места, которое точно укажет, каким был распорядок его дня и откуда он в конце-то концов явился.

В гриль-бар вошел французский солдат; он был в форме альпийских стрелков и, похоже, кого-то искал; он выглядел полным жизненных сил, как все люди, которым и дела нет до незначительных деталей бытия. Адама неудержимо к нему потянуло; он встал, подошел и заговорил, почувствовав, что на груди выступила испарина.

«Вы солдат, служите?» — спросил он.

«Да, а в чем дело?» — ответил тот.

«Какая рота?»

«Двадцать вторая, альпийские стрелки».

«Знаете Мсилу?[10]» — спросил Адам.

«Нет… Что это?» — удивился парень.

«Дыра в Алжире».

«Я там не был и, кстати…»

«Подождите! — перебил его Адам. — Дайте подумать, я кое-что смыслю в картографии. Вспомнил — это рядом с Борди Бу Аррериди[11]».

«Возможно, — кивнул солдат. — Простите, я занят. Жду даму…»

Он собрался отойти к столику, но Адам последовал за ним, не желая сдаваться.

«Мсила, что в Бибане?[12] У отрогов гор Ходна[13] — Ближайший город Сетиф[14]. Вы должны были слышать о Сетифе».

«Говорю же, я никогда не был в вашем проклятом районе!» — вспылил собеседник Адама.

«Сколько месяцев вы там провели?»

«Три! — выкрикнул солдат. — Три, и я…»

«Тогда это возможно, — сказал Адам, — возможно, я там не был. Понимаете, я пытаюсь вспомнить — да какая разница? Однажды я узнаю. Не хотите пропустить стаканчик, пока ждете свою девушку?»

«Спасибо, нет, не имею желания, прощайте», — бросил парень и быстро пошел к свободному столику. Когда Адам вернулся к стойке, американские моряки уже ушли. Он закурил и решил обо всем забыть, но его голова была занята уймой мелких событий, на которые он прежде и внимания-то не обращал, но теперь они выросли до невероятных размеров и, подобно притягивающейся к магниту металлической стружке, липли к его душевному устройству, громоздя один психический слом на другой.

В гриль-баре появилась красивая девушка с золотисто-рыжими волосами. Держа спину очень прямо и забавно повиливая бедрами, она подошла к столику французского солдата. Он покраснел, вскочил, выдвинул для девушки стул, уронив пепел на отворот светло-зеленого френча. Оставленная им на краю стола сигарета покатилась на другой конец и бесшумно упала на пол; Адам собезьянничал, пустил свою сигарету по дюралюминиевой стойке, и грохот ее падения оказался в тысячу раз слышнее.

Адам нахохлился на своем табурете; он словно бы погрузился в некую загадочную старость и тихонько обретал свое место под солнцем, в пустынном городе, на вершине холма, утратив всякий интерес к деревне, городу, морю и самолетам, когда бесшумно, а когда и с ревом, летящим у самого горизонта в дальний путь, к замечательным, полным сурового реализма книгам, которые пишут иногда люди, отслужив в армии, сообщая, что в такой-то день такого-то месяца июня им поручили вымыть жавелевой водой отхожее место, а потом заставили начистить двадцать килограммов картошки; ему было плевать на всех тех, кто не способен умереть от любви к пауку-крестовику, умилиться красоте пейзажа или заплакать, услышав, как разбивается о раковину упавшая из крана капля. Те, кто не хочет жить в лоне земли, в теплом лоне, в лоне, наполненном шумами, шорохами и сиянием; в лоне нашей микробной земли.

Он медленно, очень медленно, сворачивался в клубок перед открытым окном, на полу между двумя пустыми шезлонгами, и осознавал, что ничего не понимает. Ничто в сочетании этих ужасных вещей не указывало с полной достоверностью, вышел он из психушки или сбежал из армии.

* * *

Е. Мишель стоило невероятного труда найти дом Адама. Автобус высадил ее на шоссе, у первого поворота к пляжу. Она огляделась вокруг: виллы, сады и холмы следовали друг за другом мягкими округлостями, поросшими густой травой и кустарником, но сориентироваться по ним не было никакой возможности. Она медленно пробиралась по насыпи, осторожно ступая по гравию, и со стороны могло показаться, что человек пытается сгибать подметки босоножек точно под углом 30°, когда подъем ноги до предела натягивает кожаные ремешки и они скрипят и сухо щелкают в такт ходьбе.

Она достала из кармана сшитой в английском стиле куртки план, который Адам нарисовал ей однажды в кафе на обороте подставки. На обеих сторонах картонки была напечатана реклама, что-то вроде,

«Попробуйте „Славию“, оцените небывалый вкус… и пейте на здоровье!»

но надпись Мишель не интересовала — она пыталась разобраться в карандашном наброске, сделанном поверх этой фразы; изогнутая линия изображала соседнюю с Гаванью бухту. Две параллельные линии были дорогой, на которой она оказалась. Вокруг дороги и под «С» от «Славии» было нарисовано множество маленьких кружков и кривоватых квадратиков. Мишель вспомнила комментарий Адама:

«Здесь, на холме, несколько лачуг. Все отмечать не буду, их так много, что замучаешься рисовать. Говорю просто для того, чтобы ты не решила, что я преуменьшил масштаб, — вот, смотри, пишу: лачуги».

Следующие две линии, тоже параллельные, но расположенные теснее, следовали вдоль кругов и треугольников; это была тропинка. Слева и справа картон был слегка заштрихован; написанное поверх слово стерлось и не читалось. Вверх по тропинке, слева, находился идеально, со всем возможным старанием прорисованный квадрат, гораздо больший по размеру, чем все остальные. В центре его находился эпифеномен: что-то вроде Андреевского креста. Именно там и обитал Адам, в незаметной с точки зрения мирового масштаба точке, в той, что отмечают где-нибудь навечно, как выцарапывают непристойный рисунок на дверях сортира, чтобы создать как минимум один центр тяжести для всех сортиров Земли.