Петкана - Лиляна Хабьянович-Джурович

Как она лелеяла нашу старую мать! Ее жертвенная любовь и забота стали притчей во языцех даже среди нашей иноческой братии, затворников Студийской обители.

Покидая сей мір, мать наша широко распахнула перед ней двери. Отныне она могла выбирать свой путь. И она выбрала его. «Иди и продай имение свое, раздай все нищим и убогим — и обретешь сокровище на небесах; возьми крест свой и гряди по Мне», — сказал Христос юноше из земли Иудейской, что по ту сторону Иордана. Моя сестра поступила по глаголу Спасителя. Ибо глас Всевышнего никогда не смолкал в ее сердце. Жажда духовного подвига во имя Господа Иисуса Христа привела ее в Царьград.

Почему она сразу не приняла постриг? Этого я не знаю. Мы никогда не говорили об этом. А ведь я часто размышлял о том, какую стезю уготовал ей Бог. И мучительно раздумывал, что ей посоветовать и куда направить, если она обратится ко мне. Ибо чувствовал, что монастырь — не то место, где могла бы жить она, голубица Господня. В монастырях, особенно в женских, наряду с искренними и преданными душами, ищущими Бога, содержались и постриженные насильно, подвергнутые опале и наказанию лица. Брошенные жены. Свергнутые императрицы. Бывшие принцессы. Те, у кого алчные братья хитростью отобрали отчее наследие. Или оступившиеся девицы, чья тайна могла запятнать честь семьи. Все они проживали в монашеских кельях, были инокинями и постницами — и при этом изрыгали чудовищные богохульства. Эти женщины тосковали по светской жизни. И жаждали мести. Поэтому монастыри часто являлись рассадниками интриг и центрами заговоров. То были обители зла, где вопияли слезно, но при этом взывали не к Богу.

Конечно же, они не могли стать домом молитвы для моей чистой и ищущей Бога сестры. Поэтому я был обеспокоен. Что ей ответить, если она попросит у меня совета? Если не в монастырь, то куда же еще ее отправить?

Но она меня не спрашивала. Бог позаботился обо всем. Шаг за шагом, медленно и постепенно, чтобы не смутить и не устрашить ее сердце, Он выводил ее на ту стезю, для которой она и была рождена.

ПЕТКАНА

Царьград! Задуманный и построенный как Новый Рим, он стал Новым Иерусалимом. Так, по крайней мере, говорили наши цари и патриархи.

«Оба Рима суть святые грады. Оба — дивно прекрасны. И оба населены людьми, которые того недостойны»,— трубным гласом Иоанна Крестителя взывали христолюбивые постники и подвижники, чья святость сближала старый и новый Рим и приближала каждый из них ко Святой земле.

В первые дни, и даже месяцы, по прибытии в Царьград я мысленно именовала его Новым градом Апостолов на Босфоре. Ибо мне казалось, что он живет и существует только и исключительно во славу Христа Бога.

Помимо знаменитых храмов, чьи роскошные купола придавали особое великолепие панораме города и были первым, что бросалось в глаза при приближении к нему и с суши, и с моря, существовало еще великое множество малых церквей, церквушек и часовен, рассыпанных по предместьям либо же скрытых от взора путников могучими крепостными стенами. В них так же свято и столь же благоговейно совершалась служба Божия. Вокруг сих домов молитвы часто возникали школы, приюты для бедных и престарелых, больницы и Специальные лечебницы, чьи служители, посвятившие свою жизнь Богу, стремились угодить Ему, заботясь о ближних.

«Город, казалось, гудел от монахов» — такую путевую запись оставил один из живых свидетелей, путешествовавший в ту пору по нашим краям и собиравший подробные сведения о землях и людях. И это было чистой правдой! В Царьграде насчитывалось несколько десятков монастырей и огромное количество православных братств. Насельников святых обителей можно было встретить повсюду: в привилегированном квартале Аркадия, возле Константинова форума, средь торговых рядов, протянувшихся вдоль побережья Золотого Рога, и в больнице для прокаженных по ту сторону бухты; в Юлиановой гавани, что на Мраморном море; посреди сельской идиллии Влахерны и в раскинувшихся за ней рощах; в Великой палате и соседних с нею хоромах, олицетворяющих мощь и богатство императорского дома.

Священники Великой церкви, нареченной Святая София в честь Премудрости Божией, нередко совершали от главного Храма крестный ход до самых отдаленных святилищ, неизменно останавливаясь на одних и тех же, веками освященных рубежах. И каждый раз толпы людские встречали их коленопреклоненно и воздев руки к небу, испрашивая себе Божией милости.

В Царьграде хранились драгоценнейшие христианские реликвии. Честной Крест. Плащаница. Вероникин убрус. Они хранили следы прикосновения Спасителя, следы Его слез, пота и крови. Каждый мог видеть их. И даже дотронуться до них. И задуматься о крестных муках и унижении Творца вселенной, сострадая Христу и поучаясь от Него. Подобно тому как сопереживала и поучалась я сама.

«Люди, удостоившиеся подобной милости, должны быть поистине набожны! Должны жить по Божественным законам. Измерять свою жизнь Божиим аршином и стремиться максимально приблизиться к Господу», — думала я.

Я знала: в таком граде я непременно встречу множество себе подобных. Ищущих Бога и желающих жить только с Ним и только в Нем. В том числе и таких, кто далеко опередил меня на сем пути духовного возрастания, а значит, мог бы служить мне примером. Словно малые светильники в нощи, указующие пройденное расстояние и не позволяющие сбиться с дороги. И я спешила им навстречу, окрыленная и исполненная надежды. Жаждала найти их и приобщиться духовной силы и мудрости. При одной мысли об этом сердце мое наполнялось радостью.

* * *

Любуясь христианским Царьградом, искренне восторгаясь его волшебным величием и славой, всецело посвятив себя богоискательству, я отдавала все время посту и молитве и не замечала, что мой Иерусалим на Босфоре есть только малая часть совсем другого и иного града. Города, скрывающего свои пороки, как заветную тайну. Города, в котором честные мощи, храмы, монастыри, крестные ходы и величайшие святыни суть лишь ширма. Города, в котором не призывают Бога и Творца, но лицемерно именуют Божией волей собственную волю и страсти.

Сей Царьград, о коем я прежде не хотела и думать, внезапно явил мне свое уродливое лицо как символ людской беды и древнего зла.

Накануне той памятной весны 963 года от Р.X. внезапно и скоропостижно скончался наш император Роман II, оставив после себя вдову Феофано и четверых детей, а также несмолкающие толки и пересуды о том, кому же теперь достанется царская власть. Могущественному царедворцу и советнику императора Иосифу Вринге? Или увенчанному славой воину и аскету, любимцу армии и священства Никифору Фоке?

«Что сулит нам сей спор и какого зла следует ожидать теперь?» — спрашивали друг друга люди. Ибо давно было замечено: когда сильные міра сего спорят за власть, народ редко остается в выгоде. Страдает же весьма часто.

Страх поселился в каждом доме. В каждой душе. Проскальзывал в каждом разговоре и случайно оброненном слове.

Страх перерастал в панический ужас. А из него — как из ядовитого семени — пробивалась ненависть. Люди разделились на сторонников и противников двух претендентов. Вчерашние друзья становились смертельными врагами. Многие были готовы на любые преступления и злодеяния ради победы своей партии. Ибо победа в их глазах искупала любое прегрешение. Человеку свойственно стремление взять верх над другими людьми. Он порой даже не задумывается о том, что главное — это суметь одержать победу над самим собой.

Лето близилось к концу. И вот наступило 15 августа. Город задыхался от нестерпимого зноя. И от страстей, что душили и жгли его и с которыми он уже не в силах был совладать.

Кто подгадал и выбрал в качестве дня кровавой развязки праздник Успения Пресвятой Богородицы? Сам ли Фока, который, как вскоре узнала вся Византия, завоевал в результате сей бойни то, что было ему дороже царской короны? Или, быть может, его солдаты, еще в далекой Цезарее — посреди военного лагеря — застегнувшие на его ногах красные сандалии — знак императорского достоинства? Или же наш патриарх Полиевкт, открыто управлявший народным волнением в городе в пользу Фоки? Не знаю. Между тем нападавшей стороной были они.

Ранним утром мир моей молитвы в Храме Пресвятой Богородицы был нарушен топотом и шумом, звоном мечей и конских копыт. Гневными угрожающими воплями и криками ужаса и отчаяния.

Я выбежала на улицу. Мятеж! Воины Фоки и примкнувшие к ним горожане (успевшие вооружиться топорами и мотыгами) с безумной яростью обрушились на солдат министра. Те сопротивлялись столь же яростно и свирепо. Но их было немного. Поэтому вскоре они обратились в бегство. Тогда началась охота. Облава на людей. И гонители, и гонимые напоминали мне животных.

Я тоже бежала вместе с толпой. Поскользнувшись, падала. И снова вставала и бежала. Я даже не знала, куда мы бежим и зачем. Остановить их? Сейчас это никто бы не смог сделать. Окажись у них на пути сам Фока, они затоптали бы и его. Такова была дикая сила их слепого неистовства, жестокая и беспощадная. Но что-то побуждало меня следовать за ними. Словно некий долг.