Петкана - Лиляна Хабьянович-Джурович

«Правда ли, что столь усердно и искренне молятся лишь матери больных детей? Неужели только убогие и несчастные — для кого настоящее сплошная мука, а грядущее постоянный страх — взывают столь истово к Силам небесным? — спрашивала я себя. — Или же молятся и другие? Просят у Бога иного? Быть может, того покоя и мира в душе, который порой переполняет сердце, когда сквозь мутную пелену жалкого зрения плотского сподобишься узреть дивный лик Матери Спасителя».

* * *

«Будь равно благодарна Богу за все, что Он тебе посылает. И за боль — тоже, как и за радость», — говорил мне Евфимий.

Он сидел на моей постели и гладил меня по голове, по мокрым от слез щекам.

В соседней комнате мама стояла на коленях перед распятием, заламывала в бессилии свои старческие руки. Временами до нас доносились ее мучительно-тяжкие, сдавленные стоны.

У нас с мамой была одна общая боль: Евфимий покидал нас. Он уезжал в Царьград, чтобы поступить послушником в Студийскую обитель.

«Зачем, Евфимий?» — спрашивала я.

Обеими руками я сжимала его теплую и нежную руку, влажную от прикосновений моих бедных ладошек.

«Почему ты уходишь?»

«Бог знает. Он указал мне путь, по которому мне должно идти», — отвечал мой брат. Он был уверен, что слышал Божий наказ так же ясно, как слышит сейчас мой голос.

«Почему ты уходишь, Евфимий?» — спрашивала я. А ведь мы с мамой давно предчувствовали, что так и будет. Желание покинуть этот суетный мир я читала в каждом взгляде моего старшего брата, ощущала в каждом его слове. Вся его повседневная жизнь говорила о том же. Я слышала это в его молитве. В притчах, которые он рассказывал мне, уча меня терпению и выдержке. Я знала: только моя болезнь удерживает его в нашем доме. Поэтому мое исцеление явилось для него двойной радостью. Теперь он наконец был свободен. Он мог уйти и не испытывать угрызений совести. И он поспешил — к цели, которую давно считал своею.

Я не успела даже порадоваться чуду моего исцеления. Равно как и выразить свою благодарность за сию безмерную милость.

«Бог вернул мне зрение, но Он забирает у меня моего Евфимия», — думала я. Сердце мое съеживалось при этой мысли, словно стиснутое чьей-то немилосердной костлявой рукой. А душу наполняла ледяная пустота.

«Разве ничего нельзя дать человеку просто так, не забрав у него взамен чего-то другого?» — спрашивала я себя. О том же спрашивала я и Евфимия.

«Ты должна научиться с одинаковой радостью принимать все, что пошлет тебе Бог», — отвечал он.

О, я по-прежнему безгранично верила ему. Он многое знал и говорил мне то, что думает. Мне хотелось слушать его. Особенно тогда, в час расставания. Хотелось. Но я не могла. Я была девочкой, страдающей от душевной раны. И у меня не было — и вправду не было — силы благодарить Бога за эту рану и не лгать при этом.

* * *

«Петкана! Петкана!» — кричала на бегу мать, спеша по коридору к моей комнате.

Она стремительно распахнула двери настежь и подошла ко мне.

«Петкана! Ты будешь императрицей! Бог милостив! Ты станешь Его наместницей на земле», — мама говорила быстро и порывисто; запыхавшись и глотая слова, стремилась как можно скорее сообщить мне великую новость. А ее лицо... Оно сияло, как зерцало чистой радости и воскресших надежд!

«Император Константин ищет невесту для принца Романа. Представь себе, им нужна девушка твоего возраста и твоей стати! У тебя даже размер туфельки точь-в-точь такой, какой дан царевым посыльным. Ты будешь императрицей, Петкана! Для этого ты и родилась!»

Я знала об этом обычае. Когда наступало время жениться наследнику престола, царские глашатаи отправлялись по всему царству искать девиц красивых и достойных, умеющих держаться на людях, знающих, как ступить и что молвить. Те, кто проходил первоначальный отбор, прибывали на смотрины в Священную палату, дабы предстать пред очами императорского семейства. Одна из этих избранниц становилась затем невестой наследного принца.

В такие дни надежда окрашивала в самые заманчивые цвета жизнь каждой девушки, что еще не позабыла свои детские мечты и бабушкины сказки. Мечты о юном принце и удивительном будущем переполняли девичьи сны. Каждая грезила, представляя себя царицей Второго Рима, — надо было только быть достаточно красивой и воспитанной и суметь понравиться семье императора и, разумеется, самому принцу, когда судьба сведет тебя с ними. Среди наших императриц было немало дочерей благородных и богобоязненных родителей. Но немало было и простолюдинок, выросших в бедности. Кого-то отличала пустая сума, а кого-то — сердечная пустота. Были среди них и дочери язычников. Одна будущая императрица была даже цирковой танцовщицей и какое-то время только этим и зарабатывала себе на жизнь.

Конечно же, я была не такая девушка, которая могла бы прийтись по вкусу нашему легкомысленному и избалованному престолонаследнику, превыше всего ценившему наслаждения и удовольствия различного рода. Однако чудо моего рождения и исцеления давало моей матери право на подобные надежды. Мне же самой выбирать не приходилось. Как послушная дочь, я покорилась ее воле и приготовилась к встрече с вестниками моей возможной судьбы.

О, как угнетала меня вся эта суета, что тотчас же началась вокруг меня! Мне казалось, что люди говорят только об одном. Мама не могла (а по сути, и не пыталась) скрыть свою горячую дрожь, порожденную жгучими надеждами, и порхала возле меня, словно обезумевшая бабочка. А женщины, набежавшие в наш дом по ее зову, чьей задачей было обеспечить мое эффектное появление перед царскими посланцами! Получив наказ представить меня красивей и великолепней, чем я была в действительности, они не давали мне ни минуты покоя. Они подбирали мне обувь, платья, украшения, заколки и гребни и учили, как носить все это! Заново учили меня улыбаться, говорить, садиться и вставать, ходить, вести себя за столом, здороваться и отвечать на приветствия — каждый раз в соответствии с неписаными правилами выработанного веками византийского этикета.

Самой себе я казалась расфуфыренной куклой. Все эти приготовления были для меня тяжкой и утомительной обязанностью. Это повторялось изо дня в день. Я постоянно ошибалась. Женщин, взявшихся за мое обучение, это раздражало. Они уже готовы были отказаться от бесполезного труда. Но мама не соглашалась. «Попробуйте еще раз!» — требовала она. Она была убеждена, что воля Божия всегда требует жертв. А в том, что мне от Бога заповедано стать невестой принца, а впоследствии императрицей, она не сомневалась ни на мгновение.

Я знала: только Матерь Божия поможет мне вырваться из этого сумасшедшего цирка. Только Она избавит меня от гнетущей муки и суеты. Вернет мне то время, которое я называла своим, заполняя его чтением и молитвой. «Смилуйся!» — со слезами умоляла я Пресвятую Деву. И Та, что никого не оставляет Своей милостью, услышала меня.

«Лжешь!» — отрезала мать, когда я сказала ей, что снова ничего не вижу.

Она не хотела даже слышать об этом.

«Господь свидетель! И Пречистая Его Матерь!» — воскликнула я, осенив себя крестным знамением.

«Ты это нарочно сделала!» — рыдала мама. Безутешная, уже в который раз раненная в самое сердце, она сочла произошедшее вопиющей несправедливостью.

«Ты это нарочно сделала, чтобы только не быть императрицей», — повторяла она.

В следующий миг, осознав, сколь страшные слова вырвались у нее в минуту горя, мама судорожно зажала рукой рот, словно хотела удержать в себе всю лютую горечь, их породившую, и не дать ей окончательно вырваться наружу. Кинувшись в мои объятия, она прижалась щекой к моему лицу. Слезы наши смешались. Приникнув друг к другу, мы сотрясались в рыдании, ощущая радость и облегчение от взаимного утешения.

Пелена спала с моих очей спустя несколько дней, после того как царские глашатаи пронесли через Эпиват красную туфельку. С тех пор зрение мое уже никогда не помрачалось.

Моя мама до конца своих дней так и не смогла вновь соединить порванные златые нити прежних грез. Быть может, у нее уже не осталось сил мечтать. Или некое новое предчувствие завладело ее мыслями. Предчувствие грозное и гнетущее, не вызывавшее поначалу ничего, кроме страха. Не знаю. Она мне об этом не говорила. Но иногда, когда ей казалось, что я ее не вижу, смотрела на меня долго и пристально. С тревогой и любопытством одновременно. Словно пыталась проникнуть в тайну Божия Промысла.

* * *

«Решайся, Петкана! Время уходит! Наша императрица всего лишь тремя годами старше тебя, а уже украсила свою жизнь тремя чадами», — говорила мне мама.

«Решаться» означало согласиться на брак с одним из тех юношей, что предлагали мне руку, чтобы ввести в свой дом и назвать спутницей жизни. То были сыновья уважаемых родителей. Иные из них и сами по себе были достойны девичьей любви. Но мое сердце пред ними молчало, а душа оставалась абсолютно спокойна. Я не испытывала ни волнения, ни трепета. И удивлялась, глядя, как блестят глаза и заливаются румянцем лица других девушек, стоит лишь какому-нибудь юноше появиться в их обществе. Нечто подобное неизменно происходило с ними и при начале любого разговора на тему любви.