Алые всадники - Владимир Кораблинов

– Каким сельсоветом выдана справка?

– Да в том-то и дело: Комарихинским.

– Ин-те-рес-но…

– Еще бы не интересно!

– Допрашивали мужика?

Розенкрейц возился с трубкой, мучился, хлюпал, с трудом раскуривая сырой табак. Сплюнул попавшую в рот горечь, болезненно скривил губы.

– Что мужик? – с нетерпением повторил Алякринский.

– А ничего… – Розенкрейц сердито поглядел на трубку, сунул ее в карман. – Говорит: знать не знаю, ведать не ведаю. Приезжал на базар, продал сала с полпуда, часть обменял на музыку с трубкой, часть на одеколон, напился. Ничего, говорит, не помню, и шапка не моя. Часа четыре бился с дитем природы… Жуть!

– М-м… Не говорит, значит, откуда у него это письмецо? – Алякринский задумчиво растушевывал на клочке бумаги какие-то круги, квадраты, треугольники, творил какой-то геометрический хаос. – А жаль, что не говорит… Это, кажется, кончик нитки от комарихинского клубка.

– Ска-а-жет! – Розенкрейц хлопнул ладонью по столу. – Чтоб я так жил – скажет!

И, скосив глаза, задрожал подбородком.

Листовка

Всегда сосредоточенный, немного хмурый Богораз принес присланный из типографии влажный, пухлый как блин, оттиск листовки. Серая оберточная бумага – унылая, с какими-то подтеками, пежинами, марашками.

– Вот. Прочти и подпиши. К завтраму обещают отпечатать, договорено с директором типографии.

– Давай, давай…

Алякринский впился в бумагу. Тусклая печать, буквы слепые, скучные. А текст? Ну-ка, ну-ка…

«Товарищи крестьяне! С получением сего предлагаем немедленно и безоговорочно…

– Послушай, это что такое?

– Как что? Листовка. Над Комарихой сбрасывать будем с самолета. Ты ж сам предложил…

– Да, но это черт знает что! «С получением сего… во исполнение»… К чертям собачьим такую листовку! Разве ж можно такую сухотку, такую казенщину! Кто сочинял?

– Да из газеты один…

– Вот дубина! Садись, сами сочинять будем.

Часа два бились, сочиняли.

– Душевно, бык тебя забодай! – похвалил Богораз. – Ишь, какой ты, оказывается, сочинитель…

– Ну! Еще бы… Нужда научит сапоги тачать. Скажи, чтоб на разноцветных листках печатали – красные, синие, желтые…

– Это еще зачем?

– Для красоты. Представляешь, как они весело посыпятся над Комарихой?!

«Пташка-канарейка»

И еще не раз звенели тоненькие колокольчики на морозном мраморе камина. И кланялся кавалер и приседала дама. И лишь в половине девятого Алякринский собрался идти домой.

Тщательно прибрал на столе (ни одной бумажки чтоб не валялось: которые – в ящик, которые – под чугунный пресс, чтоб ручка и карандаши – в медную вазочку, чернильницы – накрыты колпачками, пепельница очищена от окурков), опробовал замки сейфа и шкафов, оделся.

И тут неожиданно – удивительно, как это бывает! – вспомнилась Муся.

Ее лукаво скошенный серый глазок. Ее милая картавинка. Ее походка. Даже ее запах, духи – свежий весенний ландыш. Крохотный уютный мирок чистоты, благоухания, какой-то нетрудной, простенькой музыки, звучащей, зовущей издалека…

Илья определяет это одним словом: пошлость.

Ох, этот Илья!

Словно щелочь, разъедает, разъедает… Мусю ненавидит – как бы это сказать получше? – пламенно? страстно? Нет, это все не то. Он ее ненавидит деятельно. Вот именно: деятельно! Не устает искать и находить в ней все новые и новые недостатки, как влюбленный – новые и новые прелести. Ее милая картавинка – кривляние. Ее звонкий смех, аромат ландыша, слегка виляющая походка – обыкновенные сигналы самки, завлекающей самца. Ее суждения – сплошная пошлость. «Ох, Миколка, подведет тебя эта мамзель под монастырь… ей-ей, подведет! Не тем, донимаешь, она воздухом дышит, буржуйская, понимаешь, косточка…»

«Пташка-канарейка» – вот как он называет Мусю.

Илюшка! Черт…

Чубатый вваливается

И снова перезванивали часы.

Алякринский поглядел на них удивленно: ему бы уж давно дома быть, мама, конечно, беспокоится – почему не идет. Ей ведь все бог знает что мерещится: бандиты, перестрелки, коварные засады. Колечка смертельно ранен. Колечка убит.

Извини, родная, что так получается: вспомнилось вдруг неожиданно. Болотов. Муся.

Впрочем, совсем не неожиданно, а в связи вон с тем самодельным помятым конвертом, что лежит на столе, придавленный чугунным солдатом в маньчжурской папахе. Солдат стрелял с колена. Отлитый каслинскими мастерами, он служил прессом.

В конверте же, на какой-то казенной рапортичке – каракули безыменного доноса на болотовского начальника станции, Дээс, Куницына Константина Иваныча. На Мусиного, стало быть, папеньку. Вон что.

Следователю Кобякову дано распоряжение – проверить. Надо полагать, уже трясется Кобяков в теплушке, подъезжает к родимому Болотову. Черные ветлы мелькают, проносятся навстречу поезду. Переезд… Водокачка… Приземистые домишки с мутными квадратиками скудно освещенных окон…

Но что это там – за дверью, в коридоре?

Грохот быстрых шагов, тревожные голоса, издалека нарастающий шум. Распахивается дверь.

И в комнату вваливается Чубатый.

Падучая

Страшен. Черен.

Ало-синим пламенем во всю левую щеку – родимое пятно. Оно словно запекшаяся рана. И черноты вороньей кудри прилипли к бледному, потному, перехваченному окровавленной тряпицей лбу.

Молчит Чубатый. Молчит и Николай. Снимает шинель, зажигает настольную лампу. Крутит ручку телефона.

– Алло, алло, барышня! Один двадцать семь… Мама? Вот, понимаешь, какая штука… А? Ну, конечно. Да. Черт его знает. Едва ли. Ну-ну, не пугайся, ничего особенного. Что? Обедал, конечно. Ну, где-где… У нас в столовке. Да. Пока.

– Слушай, Алякринский, – хрипит Чубатый. – Закурить бы…

Пока он крутит здоровенную папиросищу, входят Розенкрейц и Богораз. Во главе с Николаем это и есть знаменитая зловещая «тройка» губчека, о которой в темных щелях тараканьих, за плотно задернутыми занавесками, с оглядкой на дверь, злобствующий, перепуганный обыватель шипел ненавистно: «Садисты… Людоеды!»

– Ну, давай, товарищ Чубатый, – говорит Алякринский. – Докладывай.

Молчит Чубатый.

И вдруг, остекленев помутившимся взором, родимым пятном чернея ужасно, с розовой пеной у синих закушенных губ, снопом, как срезанный шашкой, валится на пол… бьется о грязные доски, с дикой силой швыряет насевших на него Алякринского и Богораза, пока жестокий таинственный демон падучей не покидает его.

И так, лежа, скупо, трудно кидает как бы опаленные пламенем., как бы горящими листьями корчащиеся слова:

– …погреться зашли, мороз ведь. Баба печку топила… соломой… Ну, ушла, лярва, а потом… вернулась, кинула в устье охапку… и смылась обратно… И в ту пору ж ахнуло взрывом из печки… и стрельба не знай где… И кричали: бей комиссаров! А как сам уцелел – вовсе не помню…

– Так что же выходит, товарищ? – жестко, презрительно говорит Розенкрейц. – Значит ты – ха-ха! – и в глаза не видел бандитов?

Лежит на полу Чубатый.

Кинутый окурок перед глазами.

И еще – высокий шнурованный сапог Розенкрейца, – с каблука на носок, с носка на каблук, сапог, всею нерусской статью своею выражающий ядовитую усмешку: «в глаза не видал – ха-ха!»

«Тебя б туда! – с ненавистью стискивает зубы Чубатый. – В ту волчью степь… с бареточками твоими американскими…»

Часть вторая

Деревня

Все – тревога, все – кровь. Смятение людей. Это в городе. А тут – сжатые поля, выцветшая ряднина, и на ней – бесшабашной кистью живописца пестрая проба ярчайших красок – притихшие перелески. Холодная вода по-осеннему синих рек. Мельница-ветрянка с дырявыми крыльями. Черный крест на развилке дорог. Нежное розовое облачко, отразившееся в синем окне зацветшего пруда.

Деревня еще во многом старая, древняя, с протяжными песнями, с поверьями, приметами, с домовыми и ведьмами, с амбарной и погребной нечистью.

Серые холсты на порыжевшей мураве. Глиняные корчажки как отрубленные головы на высоких кольях плетней. Вечерняя пыль, подымаемая стадом, мычание, блеянье и кашель овец, пронзительные женские крики: «вечь-вечь-вечь!» Все как сто, как тысячу лет назад.

Но ведь и нового сколько! Комитет бедноты. Сельсовет. Школа из церковной караулки перебралась в просторный дом бывшего помещика – его сиятельства князя Щербины-Щербинского. Вместо Охримовой лавки – кооперация, потребиловка, – да толку-то что? Ни спичек, ни керосину, ни гвоздей…

Еще продотряды какие-то понаехали: давай хлеб!

Шутка сказать – давай…

Клеенчатая тетрадь

Почерк превосходнейший. Завитушки у «з», верхние кренделя над «Д», плавные хвосты конечных букв. Сама каллиграфия. Произведение искусства!

Кроме всего, это стихи.

Что-то вроде тогдашнего Вертинского: печальный Пьеро, кокаин, смутные намеки на самоубийство. Трагическое одиночество поломанного игрушечного паяца. Вполне, словом, дилетантские, альбомные стишки.