На сопках Маньчжурии - Михаил Толкач

Григорий (Генрих) Самойлович Люшков родился в Одессе в 1900 году в семье оборотистого торговца. Старший брат его рано ступил на дорогу Революции. По его стопам двинулся и Гришка. Разбитной по-одесски, языкастый, он быстро пробился в комиссары полка красногвардейцев. В 1919 году его направили в органы ЧК на Украине, а позднее — в центральный аппарат ВЧК. В Хабаровске, будучи председателем «тройки», Люшков отправил на тот свет десятки невинных людей. В Москве тем временем назначили вместо Ягоды из ЦК Ежова Н. И. Дружок по Одессе — он был сотрудником на Лубянке — позвонил: «К тебе направлен чин. Имеет особые полномочия. Пахнет жареным, это я тебе говорю!». Люшков по своей расторопности не стал дожидаться москвича: переметнулся к противнику.

* * *

По Большому проспекту шли японские солдаты в коротких зелёно-мертвенных шинелях. Сбоку вышагивал офицер в картузе с высоким околышем. Сабля задевала мостовую, подпрыгивала и командир придерживал её рукой в серой перчатке.

Платон Артамонович пропустил строй безо всякого интереса: в Харбине японцы встречались повсеместно. Ходили слухи, что оккупационные власти содержат в городе свыше тридцати тысяч солдат и офицеров армии микадо.

На перекрёстке пестрела толстая тумба, оклеенная киноафишами, распоряжениями китайских и японских правителей. За серыми зданиями ослепительно блестели купола и кресты Свято-Николаевского кафедрального собора. Синие куртки китайцев выделялись среди тёмных одежд маньчжурских чиновников. Случайный извозчик медленно ехал вдоль тротуара в надежде заполучить седока.

— Кало-отошка-а! Пладав-ай-и!

— Мадама, лу-ука нада? Шанго лу-ука!

Семенила на маленьких ножках в гете — деревянных сандалиях на высоких подставках — китаянка с малышом в простынке за плечами. Притопывал в матерчатых шлёпанцах уличный цирюльник, зазывая клиентов. Стучал в медную тарелку лудильщик в грязном халате из далембы:

— Пай-яй! Па-я-и-и!

Наперебой кричали разносчики зелени и овощей:

— Леди-изда! Леди-иза-а!

— Цветока, мадама! Цветока, капитана!

— Мадама, лу-ка! Мадама, леди-иза!

Возле остановки трамвая китаец хвалил свои тонкие, как спицы, бамбуковые палочки для чистки ушей и бамбуковые же скребницы для чесания спины.

Скопцев припомнил утренний рассказ Варвары Акимовны. На Пристанском базаре она подошла к китайцу, выкрикивавшему: «Лыба! Лыба!». Она отвернула угол мокрой тряпки, закрывавшей корзину. «Да это же раки!» Торговец озлился: «Тебе сама дулаки!». Варвара Акимовна возмутилась: «Фу, невежда!». Китаец зашёлся в крике: «Кака не свежа-а? Кака не свежа!».

Платон Артамонович привык к крикливой разноголосой улице Харбина. Корыстная суета. Толкучка в облаках чесночного запаха и жареного лука. Даже ранним утром город полон скрипа повозок, щелканья бичей, топота деревянных сандалий, прибывающих на торги крестьян из окрестных сёл. Всё это напоминало Скопцеву давнее время, когда он с отцом бывал на ярмарках в Забайкалье.

— Тавала нада? Тавала хин хао! — наседал галантерейщик с ящиком за плечами. — Капитана, тавала холошо!

Это не было лестью или заигрыванием. Принято у восточных людей сделать приятное постороннему незнакомцу.

Выбравшись из людской толчеи на Большой проспект, Платон Артамонович, закинув за плечо сумку, припасённую для покупок, поднялся на конно-трамвайный виадук. По обе стороны перекидного моста четырёхрожковые светильники уходили к Мостовому посёлку. Посверкивали рельсы трамвая. Сизоватая дымка нависала над китайским районом Фу-Дзя-Дяном.

Пришла пора маньчжурского предосенья. Холодный ветер нёс с запада жёлтую пыль, нагонял на виадук подсохшие жёлтые листья. Скопцев поднял воротник короткого пальто, поплотнее натянул картуз и по деревянным ступеням зашагал вниз, к Диагональной улице, Навстречу попался китайский полицейский во всём жёлтом: китель, рейтузы, кобура. Лишь сапоги чёрные на высоких каблуках. Скопцев приложил два пальца к своему картузу в знак приветствия и засмеялся, сбегая на тротуар.

Однажды в сильном подпитии Скопцев остановился у склада, охраняемого китайским солдатом. Приблизившись к нему, Платон Артамонович ловким приёмом выхватил из рук часового винтовку и пошёл себе дальше. Китаец бежал следом и плакал: «Капитана, моя помилайля!». Обогнав Скопцева, бухнулся на колени: «Моя пух-пух!». Скопцев лениво протянул винтовку: «Бери, китаёза!». И великодушно принял земной поклон незадачливого караульщика. А тот лепетал: «Се-се ни! Тинь-хао!». Платон Артамонович понимал благодарственные слова и самодовольно, хмельно улыбался. «А как же «тапицземи»?» Ему было забавно знать, что китайцы обзывают русских большими носами, что в их понятии невероятное уродство.

Скопцева снарядила Варвара Акимовна на пункт снабжения русских по карточкам. В этих кварталах до 1935 года жили советские граждане, позднее отозванные в Союз, — сотрудники КВЖД. От них эмигранты узнавали вести из России. Здесь можно было приобрести большевистские газеты, журналы, книжки. Тайные осведомители контрразведки атамана Семёнова «пасли» советские кварталы и жестоко карали за симпатии к совдепам.

«В минуту жизни трудную», как поётся в уличной песенке, Скопцев подался с поклоном к «блондину с ямочками на щеках» — бывшему министру финансов в Омске, при адмирале Колчаке, — Игорю Александровичу Михайлову. Казак узнал, что «блондин» платит за доносы.

Полковник Михайлов И. А. владел китайским языком и числился рядовым чиновником в Управлении КВЖД как подданный Маньчжоу-Ди-Го. Писал кисточкой быстро и легко. Обмахивался веером, словно знатный китайский бонза. Состоял тайным сотрудником военной миссии японцев. Организовал негласную слежку за эмигрантами, вызнавая настроение русских харбинцев…

За перекрёстком, ближе к затонам — серый особняк в два этажа. Над крыльцом свисал красно-чёрный флаг с белым кругом и чёрной свастикой. Бывал в этом доме Скопцев: приглашал «вождь» Костя Родзаевский. Их познакомил Михайлов. Когда они вышли из Управления КВЖД, «вождь» завёл речь о золоте Российской империи и намекнул, что к рукам министра финансов Михайлова прилипла доля драгоценностей.

— Ловкач!

Когда Скопцев вошёл в зал клуба, то обнаружил на стульях мужчин в чёрных косоворотках. Через края голенищ юфтевых сапог свисали складки широких штанов. На трибуне стоял Костя Родзаевский и запальчиво ораторствовал:

— Вы жалки и зависимы, сыны великой и славной России! Вы превратились в пасынков! А почему? Потому что нет нашей России! Её отняли у нас коммунисты и жиды. Помните листовку незабвенного адмирала Колчака?.. — Родзаевский отпил из стакана воды и оглянул единомышленников. — Помните его слова? Исчезла железная мощь великой страны, померкла её гордая слава. Так считал, и правильно считал, наш покойный адмирал! И последним между последними, жалким, презренным бездомным стал державный народ. На троне Великого Петра сидел подьячий Ленин, фельдмаршальский жезл старика Суворова был в руках Лейбы Бронштейна-Троцкого. Теперь державу тиранит инородец с Кавказа! Разве терпимо всё это для русского сердца? Что же, мириться с этим, русские соколы? Сидеть сложа руки и ждать погоды?..

«Совдепы облапошили меня — то святая правда», — соглашался мысленно Платон Артамонович, пристроившись тогда в заднем ряду слушателей. Стать на сторону Родзаевского он опасался. Он хорошо знал: «вождь» русских фашистов в Харбине — обыкновенный мелкий жулик и пройдоха. А каждый вор, как учили Скопцева с детства, — посягатель на чужую собственность. Разбойники не раз грабили торговца Артамона Скопцева. Молодой Платон однажды едва унёс ноги — бандиты напали на обоз с товаром.

— Мы должны помочь местным властям бороться с красными заговорщиками. Большевистская смута, как чума, перекинулась из России в Китай! — распалялся Родзаевский на трибуне.

Ушёл тогда Скопцев из клуба фашистов равнодушным к призывам «вождя». Со временем Платон Артамонович похвалил себя за предусмотрительность. Родзаевский набрал-таки добровольцев из «Российского фашистского союза». Началась заварушка между Советами и японцами. За пограничную речку Тумень-Ула, в районе Пулемётной Горки, бросили добровольцев. К концу августа 1938 года от них осталась горстка! Вахмистр Егор Усов позарился тогда на лёгкий прибыток — лёг в маньчжурскую землю без отпевания. Кто уцелел в боях, попал в герои, а не вернувшиеся были причислены к лику святых. А год назад Родзаевский с Шепуновым вкупе опять кликнули охотников. Нашлись отчаянные головы. Сунулись на острова Березовский да Константиновский, что в русле Амура, наглотались пуль: вся удача!

Скопцев с жгучим интересом обошёл места, где отмечались имена убиенных. На памятнике-кресте на Покровском кладбище, на братской могиле русских — и в помине нет имен добровольцев Родзаевского. Наведался в Иверский храм на Офицерской улице. Церковь построена на средства чинов Заамурского военного округа пограничной стражи. На его колоннах высечены имена погибших воинов за Отечество. Не обнаружил Скопцев новых записей, свидетельствующих об увековечении памяти ратников Родзаевского. Рядом с памятником-крестом на Покровском кладбище Платон Артамонович на надгробье чьём-то прочитал: