Проклятие Лермонтова - Лин фон Паль

Версии с Третьим отделением и даже прямым приказом императора убить Лермонтова – глупость, поскольку для того, чтобы убить Лермонтова, дуэль была не нужна. В любом бою он мог погибнуть и сам. И в любом бою можно было найти агента, который бы устроил несчастный случай. Без огласки. Светское общество, конечно, поэта не любило и пробовало спровоцировать дуэльную разборку – но желающих стреляться с ним не находилось. Да, отвешивает ядовитые замечания, дерзко шутит, экспромт по поводу Мерлини знает весь Пятигорск:

Слишком месяц у МерлиниРазговор велся один:Что творится у княгини,Здрав ли верный паладин.

Но с неделю у МерлиниПеремена – речь не та,И вкруг имени княгиниОбвилася клевета.

Пьер обедал у Мерлини,Ездил с ней в Шотландку раз,Не понравилось княгине,Вышла ссора за Каррас.

Пьер отрекся… и Мерлини,Как тигрица, взбешена,В замке храброй героини,Как пред штурмом, тишина.

Неприятно. Но лечится это слухами, намеками, оговором, а не пулей в грудь. Так что сторонней причины, не связанной с Мартыновым, не было и быть не могло. Если Лермонтов подставлял себя под пулю, так ведь и Мартынов делал то же самое. А Мартынов просто так под пулю бы не полез. Он не был трусом, но он был осторожным человеком, и для того, чтобы стреляться, Мартынов должен был впасть в ярость. Пропавшие письма тоже не могли стать причиной дуэли: мало того что прошло четыре года, так и после этого случая Лермонтов бывал в доме Мартыновых, и никакие письма в вину ему не ставились. Ярость «четырехлетней выдержки», тщательно скрываемая за дружескими объятиями? Бред! Когда Лермонтов приехал в Пятигорск, они встретились как друзья и встрече обрадовались. То, что сделало Мартынова смертельным врагом Лермонтова, должно было случиться совсем не 13 июля, как рассказывает Эмилия Клингенберг, ставшая спустя десять лет Эмилией Шан-Гирей, а 8, или даже до 8 июля, потому что в тот день Лермонтов и Столыпин перебрались из Пятигорска в Железноводск. А если верить сыну Мартынова, то памятная ссора, о которой все вспоминают, но относят к 13 июля, на самом деле произошла 29 июня и – боюсь – совсем не так, как нарисовали нам участники этой пьесы. Как – мы не узнаем никогда. Как никогда не узнаем настоящей причины этой ссоры.

А то, что наблюдали все 13 июля, было инсценировкой, чтобы потом проще было объяснить, почему стрелялись Николай Соломонович и Михаил Юрьевич. Собственно, оправдание дуэли все они стали строить 13 июля – и секунданты, и дуэлянты. И специально назначили днем ссоры 13 июля, а не 29 июня – иначе непонятно, почему за две недели не удалось противников помирить! На самом-то деле пробовали мирить: разъединили их, но Лермонтов наезжал в Пятигорск и после 29 июня, и ничего было не сделать! Он словно лез на рожон! А за неделю до дуэли встретил на бульваре Гвоздева, товарища по юнкерской школе. «Ночь была тихая и теплая, – передавал слова Гвоздева Меринский. – Они пошли ходить. Лермонтов был в странном расположении духа: то грустен, то вдруг становился он желчным и с сарказмом отзывался о жизни и обо всем его окружавшем. Между прочим, в разговоре он сказал: „Чувствую – мне очень мало осталось жить“». Меринский и через десяток лет был уверен, что у Лермонтова было нехорошее предчувствие. А скорее всего в тот день, 8 июля, был назначен поединок. И соперников растащили подальше друг от друга, чтобы не стрелялись хотя бы раньше назначенного часа. 13 июля на публику была разыграна сцена ссоры.

Можно дать ее хоть по Эмилии, хоть по князю Васильчикову – все видели то, что им хотели показать.

Эмилия: «Лермонтов жил больше в Железноводске, но часто приезжал в Пятигорск. По воскресеньям бывали собрания в ресторации, и вот именно 13 июля собралось к нам несколько девиц и мужчин, и порешили не ехать в собрание, а провести вечер дома, находя это и приятнее, и веселее. Я не говорила и не танцевала с Лермонтовым, потому что в этот вечер он продолжал свои поддразнивания. Тогда, переменив тон насмешки, он сказал мне: „M-lle Emilie, je vous en prie, un tour de valse seulement, pour la dernière fois de ma vie“ (Мадемуазель Эмилия, прошу Вас на один только тур вальса, последний раз в моей жизни. – Фр.). – „Ну уж так и быть, в последний раз, пойдемте“. Михаил Юрьевич дал слово не сердить меня больше, и мы, провальсировав, уселись мирно разговаривать. К нам присоединился Л. С. Пушкин, который также отличался злоязычием, и принялись они вдвоем острить свой язык à qui mieux (наперебой. – Фр.). Несмотря на мои предостережения, удержать их было трудно. Ничего злого особенно не говорили, но смешного много; но вот увидели Мартынова, разговаривающего очень любезно с младшей сестрой моей Надеждой, стоя у рояля, на котором играл князь Трубецкой. Не выдержал Лермонтов и начал острить на его счет, называя его „montagnard au grand poignard“ (горец с большим кинжалом. – Фр.). (Мартынов носил черкеску и замечательной величины кинжал.) Надо же было так случиться, что, когда Трубецкой ударил последний аккорд, слово poignard раздалось по всей зале. Мартынов побледнел, закусил губы, глаза его сверкнули гневом; он подошел к нам и голосом весьма сдержанным сказал Лермонтову: „Сколько раз просил я вас оставить свои шутки при дамах“, – и так быстро отвернулся и отошел прочь, что не дал и опомниться Лермонтову, а на мое замечание: „Язык мой – враг мой“, – Михаил Юрьевич отвечал спокойно: „Ce n’est rien; demain nous serons bons amis“ (Это ничего, завтра мы будем добрыми друзьями. – Фр.). Танцы продолжались, и я думала, что тем кончилась вся ссора. На другой день Лермонтов и Столыпин должны были ехать в Железноводск. После уж рассказывали мне, что когда выходили от нас, то в передней же Мартынов повторил свою фразу, на что Лермонтов спросил: „Что ж, на дуэль, что ли, вызовешь меня за это?“ Мартынов ответил решительно „да“, и тут же назначили день. Все старания товарищей к их примирению оказались напрасными. Действительно, Лермонтов надоедал Мартынову своими насмешками; у него был альбом, где Мартынов изображен был во всех видах и позах».

Не правда ли, все разыграно как по нотам? Мартынов занимает позу у ног девицы Надин, Мишель с Львом Пушкиным веселят насмешками над Мартыновым Розу Кавказа, Трубецкой вдруг перестает играть, и голос Лермонтова раздается в абсолютной тишине. Есть над чем задуматься. О Мартынове все знают, насколько он не любит насмешек. О Лермонтове – насколько он любит острить. Настоящая причина дуэли замкнута на ключ и проглочена вместе с ключом.

И – еще этот фантастический бал в гроте, который устраивает их молодая компания: «В начале июля Лермонтов и компания устроили пикник для своих знакомых дам в гроте Дианы, против Николаевских ванн. Грот внутри премило был убран шалями и персидскими шелковыми материями, в виде персидской палатки, пол устлан коврами, а площадку и весь бульвар осветили разноцветными фонарями. Дамскую уборную устроили из зелени и цветов; украшенная дубовыми листьями и цветами люстра освещала грот, придавая окружающему волшебно-фантастический характер. Танцевали по песку, не боясь испортить ботинки, и разошлись по домам лишь с восходом солнца в сопровождении музыки. И странное дело! Никому это не мешало, и больные даже не жаловались на беспокойство».

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});