Виктория - Ромен Звягельский

— Или Элиз держит в руках килограммовую сахарную косточку или…

Когда Хендрик распахнул дверь, перед ним стоял сын. Высокий худой Хендрик отшатнулся к жене и бросился обратно — в объятья вступившего в родной дом Жака.

Вика лежала на узеньком топчанчике, между двумя партами. Парты были не такие, как в Советском Союзе, мелкие, на одного человека. Она пала духом за эту неделю, как не падала духом ни в Ростове-на-Дону, ни в лагере…

— Мы любим друг друга, — твердила она, дергая Жака за лацкан куртки и снова оборачивалась к советскому чиновнику, занимавшемуся русскими гражданками, но этот толстолобый лысый человек, вытирающий платком пот с лысины, и слушать ничего не желал.

— Да иди ты к черту со своей любовью. У меня таких любвеобильных тут тыща! Какая к черту любовь, ты не видишь, что делается?

— Они пришли вслед за своими сужеными, что же тут позорного? доказывала Вика.

Победивший в войне Советский Союз в качестве условия лояльности к бывшей германской колонии потребовал от Бельгии, как и от других стран, содействия в поиске и организации депортации на родину советских граждан, по каким либо причинам оставшимся на чужой территории. Поскольку страны антигитлеровской коалиции уже имели подобное соглашение, согласие Бельгии на подобные действия было чисто номинальным.

Их с Жаком доставили в жандармерию прямо с вокзала. Оттуда, отпустив Жака, Вику препроводили в эту самую школу. Там, видимо, в кабинете директора, и беседовал с ней этот лысый. Жак прорвался в кабинет, крича, что это его жена.

Поддавшийся его убедительному, звучащему по-русски на весь коридор «я ее люблю», лысый приказал впустить и его. И теперь, тыча в грудь Жака длинным прозрачным эбонитовым пером, он объяснял Вике, что этот человек ее пошлет на все четыре стороны ровно через неделю.

— Они за нас работу выполняют, — гнусавил он, — по выявлению таких вот отчепенок! Ну, и спасибо. Попользовались и хватит. Короче, Сорина, вы побудете тут до выяснения, а потом мы перевезем вас в Союз, там выяснения продолжим. В родных пенатах лагеря для вас уже открыли свои ворота.

— Вы…. вы лысый! — крикнула Вика и прижалась к Жаку.

Их растащили и Вику отправили наверх.

И теперь она, как ребенок, которого недавно отдали в интернат, оборачивалась на каждый скрип дверей. А двери были прозрачные, и в них за эту неделю вошло гораздо меньше бельгийских парней, чем здесь находилось русских девчонок.

Вику оскорбляло присутствие в одной комнате с ними. «Я не могу, как все, жить в неуверенности, я не могу жить с мыслью о том, что я обманута, не могу!» Она закрывала уши ладонями, чтобы только не слышать звуков дверей, скрипа половиц и разговоров девушек. Были здесь и такие, которые действительно не желали возвращаться на родину и бельгийские парни были для них лишь средством. Но таких было мало.

И разве она не хотела увидеть свою землю, выяснить, что стало с родными? Но как можно было соединить землю, на которой выросла, и землю, на которой жил ее Жак?

Она представляла, что ее соседки думают в это время о том же, им приходят те же мысли, и это бесило Вику.

В основном они были такими же потерянными детьми, которые ждали, когда за ними придут! Но Вике претили девичьи разговоры об их избранниках, она лежала на топчане и проверяла по своей памяти: не было ли в поведении Жака чего-то, что теперь могло дать основания сомневаться в его любви…

Когда ее вызвали с вещами к начальнику, перед глазами Вики проплыли картины детства, годы заточения в лагере, все встречи с Жаком на площадке, как перед глазами умирающего человека проплывает вся его жизнь. Как много и как мало еще было в этой жизни! Ей почудилось, что ее отправляют из Бельгии.

— Проходите, проходите, — Барбара втянула за руку в прихожую девушку, очень красивую, словно вырезанную из цельного куска бука, смуглую, улыбчивую и очень взволнованную девушку, — Вы подруга Жака?

Девушка старалась не заплакать, но видя, что даже сурового вида человек в длинном бордовом халате, часто моргает, совсем размякла. Женщина прислонилась щекой к плечу сына и поцеловала его. Потом она протянула руку к Вике и притянула ее за плечи. Так они и стояли несколько минут.

Только под утро вернувшись, Элизабет обнаружила в своей постели незнакомую принцессу, фаянсовое личико которой бледнело на ее подушке в ее постели. Элизабет улыбнулась и пошла в столовую, там тоже стоял диван.

Добрая Катарина, которой совсем, как оказалось, не шла худоба, работала по-прежнему консьержкой и осведомительницей.

Полицейский пришел на второй день пребывания Вики в доме Смейтсов. Он потребовал, чтобы Якоб и его гостья явились в полицию в течение дня, то есть немедленно и оформили документы. Что касалось Якоба — его документы были легко восстановимы, так как немцам некуда было вести свои архивы, и досье Якоба Смейтса поджидало его возвращения из добровольного трудового лагеря, а девушку из СССР ждала гостевая виза на три месяца. Так объяснил полицейский.

… Поезд шел так плавно, словно его толкал сзади кто-то быстроногий и ловкий. Виктория вставала рано — без пятнадцати пять — давнишняя привычка…

Она умылась и долго стояла в тихом пустом коридоре, где горела только одна лампочка возле купе проводницы.

Она снова разразилась воспоминаниями о том, сложном, но таком счастливом времени, когда они с Жаком, изнывая от любви и влечения друг другу, жили под одной крышей, но не были мужем и женой.

Элиз быстро взяла в оборот эту дикую русскую, чересчур уж скованную, шарахающуюся от фламандской речи и вообще от любого шороха. Вика большей частью проводила время в комнате Элиз, которую временно отдали гостье, но днем, когда в доме оставалась одна Барбара, она выходила и принималась потихоньку, вкрадчиво, а потом, видя, что ее не останавливают, все азартнее и азартнее убираться и готовить. Она сварила им украинский борщ. Варево имело успех!

Барбара и сама не могла понять, почему не ревнует сына к этой девушке. Правда, Жак и Виктория не проявляли чувств на людях, но оставаться наедине им доводилось только на прогулках.

Вскоре Виктория вошла в хозяйственный раж и проводила на кухне все свободное время. По вечерам после ужина — солянки или пельменей — Вика шла с Элизабет в их общую комнату и пыталась разговаривать по-фламандски. Только с веселой шустрой сестричкой Жака она не стеснялась произносить в нос звуки, неудобно загибать язык и производить на свет нечто, обозначавшее явления или предметы мира, которые так хотелось называть просто «кровать» или «небо».

В полиции ей сказали, что учитывая обстоятельства, могут временно зарегистрировать ее в Антверпене и даже ускорить оформление в советском консульстве ее документов, хоть какого-то удостоверения личности — в идеале заграничного паспорта. В углу одной из комнат этого одноэтажного отдельно стоящего полицейского участка, помимо паспортистки, комиссара муниципалитета и переводчика сидел еще тот же человек, который допрашивал ее в школе, только уже в шляпе и демонстративно читал газету, перекинув ногу в широкой штанине на ногу. Вика заметила, что он внимательно слушает, что она рассказывает о немецком лагере, о своей прежней жизни, и посматривает на нее.

Она говорила по-русски, мужчина, сидевший между ней и столом, переводил, наклоняясь то к Вике, то к комиссару.

Неожиданно, на том месте, когда Вика рассказывала уже об освобождении, тот человек, что сидел в углу, сложил, смял почти, газету и встал. Он сбоку подошел к столу и уперся в него кулаками.

— А ты лжешь, фрау Виктория Сорина. Ты ведь и не собиралась возвращаться домой в Союз ССР? В ту страну, которая тебя вырастила, выкормила, дала образование!

Виктория недоуменно пожала плечами. Она давно не слышала столь правильной — как у диктора — русской речи.

— Ты, еще находясь в лагере, прислуживая фашистам, поняла, сколь опасно твое положение. Ведь вы работали на победу Германии, не так ли?

— Я работала ради того, чтобы дожить до победы моей родины! — ответила Вика.

Мороз по коже пробегал. Она вдруг вспомнила, что Жака не впустили, и ей захотелось бежать к нему и просить защиты. «Дать бы тебе по морде! — чуть было не сказала она, — Что ты знаешь?!»

— Ты, сука, родину продала! Ты им бомбы делала! А этими бомбами твою хату разбомбили, и отца твоего убили на фронте твоими бомбами!

Вику резануло по сердцу острым лезвием, таким после которого и разреза не заметно, а потом все рассыпается вдребезги, как у фокусника. Так и ее сердце разбилось тогда, омрачен был праздник.

— Я родину не предавала! А вы неправду говорите!

— Господа, — вмешался переводчик и обратился к Виктории весьма сочувственным тоном, — господин комиссар имеет сказать, что у него больше нет к вам вопросов. Вы можете быть свободны, но пожалуйста, являйтесь по первому же требованию. В любом случае, готовьтесь к отъезду. Три месяца пролетят быстро. Мы не сможем вас держать больше.