Любовь и ненависть - Иван Шевцов

— Ради бога. Я с удовольствием послушаю, — сказал я. Она читала спокойно, без надрыва и внешнего эффекта, тихим, ровным голосом. Стихи как стихи, ничуть не хуже тех, что мы печатаем из номера в номер, рифмуя «струны» и «страны». О чем ее стихи, я не запомнил. Лишь две строки застряли в моем мозгу:

И шептала, гладя волосы:

— Гладиолусы, гладиолусы.

Я обещал их опубликовать в ближайшем номере «Новостей». По-моему, ее это не очень обрадовало. Она была какая-то отсутствующая, равнодушная.

Я спросил ее — кто она и что.

— Я? А Наум тебе не говорил? — спросила она в свою очередь. — Я в ансамбле «Венера». Слышал такой?

— Популярный, современный, сверхоригинальный. Ну еще бы, кто в наше время не слышит «Венеру», победно завоевавшую эфир и голубые экраны! Ты что там делаешь?

— Я? — ненужно переспрашивала она. Какая дурацкая привычка. — Я там пою.

— О! Это интересно. А ты можешь мне спеть? Сейчас? Ну? Спой, прошу тебя. Я очень люблю ваш ансамбль. Мы дадим о нем очерк в «Новостях». И твой портрет. Ну пой же.

— Нужна музыка, — прошептала она и коснулась влажными губами моего уха.

— Ты без музыки. Разве нельзя?

— Не получится. Все дело в музыке. А мы, солисты, только помогаем оркестру. Мы визжим, мычим, мяукаем, кудахтаем. Ты же знаешь — наш ансамбль не обычный…

Я уже не слушал ее глупой болтовни. Я был изрядно пьян и, как всегда в таком состоянии, нес всякий вздор, был беспредельно щедр на комплименты и обещания, не забывая при этом упомянуть о величии, могуществе и всемирном значении своей персоны. Впрочем, часть своих обещаний я исполнял. И я, конечно, допустил непростительную оплошность, начав при Соне рассматривать содержимое папки Евгения Евгеньевича. Я вытряхнул на постель пачки денег в двадцатипяти- и пятидесятирублевых купюрах, золотые монеты царской чеканки, две сберегательные книжки на предъявителя с круглой суммой, брильянты и жемчуг. Я был потрясен видом таких сокровищ — ничего подобного я не ожидал. И еще больше была потрясена Соня. Мне было приятно смотреть на нее, обалдевшую и растерянную. Самое удивительное и отрадное, что я не видел в ее глазах жадности. Нет, она была просто ошеломлена, и, должно быть, я перед ней поднялся до божественных высот. Чтобы она не приняла меня за какого-нибудь жулика или афериста и не заподозрила в нечистом деле, я, разумеется, сообщил ей правду об этих сокровищах и, растроганный, со слезами на глазах, стал описывать несказанные достоинства Двина.

Я был щедр. Конечно, при таком капитале, пожалуй, каждый был бы щедр, особенно когда ты изрядно пьян и рядом с тобой молодая красивая девушка. В знак моего глубокого к ней уважения я подарил Соне ниточку жемчуга и несколько двадцатипятирублевых бумажек. Я боялся, что она попросит брильянт. Но она не попросила.

Тогда я быстро собрал все снова в папку, закрыл ее на молнию и на замок, сунул миниатюрный ключик в карман и… начал трезветь. Мне стало не по себе. В голову полезли беспокойные вопросы: как понимать поступок Евгения Евгеньевича и что значит такой огромный капитал, подаренный мне? За что? За какие заслуги? Ведь тут было несравненно больше, чем я мог предполагать. Что это, взятка, аванс? Что я должен делать? Вернуть обратно, отказаться? Но Сонечка уже спрятала мой подарок в сумочку и летучей походкой вышла из спальни, сказав, что она отлучится на минуточку. Как все нелепо получилось! Зачем меня дернул черт потрошить папку при постороннем, совсем незнакомом мне человеке? Какая неосмотрительность! Пожалуй, Никифор Митрофанович где-то прав, упрекая меня в излишней самонадеянности, родной матери неосмотрительности.

В этот вечер я возвратился домой раньше обычного. Настроение было испорчено глупым финалом. Я взял с Сони слово держать язык за зубами и был уверен, что она поступит как раз наоборот. Для большей надежности я из дома позвонил Гольцеру и попросил его строго-настрого приказать Соне забыть, навсегда вырубить из памяти все, что она видела в этот вечер.

Теперь я уже ненавидел Соню. Ненавидел и побаивался, предчувствуя в ней причину возможных неприятностей. Во мне поселилась тревога. Да еще Наум сказал мне потом, что Соня морфинистка…

Глава четвертая

ГОВОРИТ АНДРЕЙ

у каждого человека есть свое призвание. Одно-единственное, природой данное ему на всю жизнь. По крайней мере, так говорил Дмитрий Федорович Пряхин, отдавший всего себя морю, военно-морскому флоту. Адмирал Пряхин — умный и добрый человек, любимый и уважаемый на флоте — для меня был отцом и учителем, непререкаемым авторитетом, и не только в нашем чисто профессиональном деле, но и вообще, в самых различных, так сказать, разносторонних житейских делах. Он говорил мне тоном древнего мудреца: "Вы, Андрей Платонович, рождены для моря. Это ваше призвание, богом данное. Так вы им дорожите, как самой жизнью. Вы его нашла в себе, определили, и это ваше счастье. Это, братец, великое счастье — найти и определить свое призвание. И не потерять".

— А разве можно такое потерять? То есть самого себя? — спросил я с любопытством.

— И потерять можно, и даже попросту можно не найти, с самого начала не определиться в жизни. Вон, как Марат, — сорвалось у него, должно быть, помимо его воли, а я почему-то сказал с твердой убежденностью, как давно продуманное и решенное:

— Марат найдет. Только он не там ищет.

— Возможно, — задумчиво выговорил адмирал. — Но не здесь, не на флоте его призвание.

А мое призвание — флот, и я верил Дмитрию Федоровичу, себе верил и в отношении своего жизненного пути не допускал никаких иных мыслей и отклонений: флот — на всю жизнь, а без него и самой жизни нет.

Но как мы ошиблись оба, и я, и Дмитрий Федорович! Оставив флот не по своей доброй воле, я нашел свое новое призвание, о котором никогда в жизни и думать не думал, и мечтать не мечтал, даже больше того — мне совестно теперь в этом признаться — иронически, свысока смотрел на эту профессию.

Вот уже год, как я работаю в московской милиции. Сначала несколько месяцев — участковым, а сейчас оперуполномоченным энского отделения, расположенного в центре столицы, на бойком месте, где круг нашей деятельности, или, если можно так выразиться, «ассортимент» нарушений, самый что ни на есть разнообразный. И сразу скажу — я доволен, увлечен своей работой. Ирина также довольна, и думаю, что вполне искренне. Недовольна лишь теща. Она все еще не может привыкнуть к Москве, к месту и не к месту вспоминает Невский проспект, где, ей кажется, все было не так, лучше: и в магазинах, и в троллейбусах, и, разумеется, на улицах, и даже в метро. Но, пожалуй, не это главное, в конце концов к Москве и ее стремительному ритму со временем можно привыкнуть. Думаю, ей не нравится другое — что ее единственный зять, муж ее любимой дочери, — милиционер. Не рядовой, конечно, — капитан, но какое это имеет значение, все равно милиционер, коль на нем милицейская шинель. А потом, как же так, жена адмирала, она и зятя своего хотела видеть непременно моряком, и в общем-то оно так и было, как ей хотелось, и вдруг ее зять — капитан второго ранга становится просто капитаном, да еще милиции. Она считала себя оскорбленной, дочь свою несчастной и униженной: как, мол, Иришке не повезло в жизни, ну а меня — неудачником "очень странного поведения". Правда, вслух напрямую, кроме последней фразы, она ничего подобного не высказывала, но ее мысли и настроение были довольно ясно выражены на ее лице, и мы с Ириной читали их без особого труда, нам даже было забавно.

Помимо моей шинели на тещином настроении отражалась и моя теперешняя зарплата, которая составляла примерно всего лишь одну треть прежней, морской. Тут уж ничего не поделаешь, сам товарищ Карл Маркс своим "бытие определяет сознание" если и не разделял, то объяснял настроение моей тещи.

Говоря откровенно, вопрос зарплаты меня, да и не только меня, удивляет. Тут что-то очень не продумано. Посудите сами, зарплата работника милиции, офицера, гораздо ниже заработка среднеоплачиваемого рабочего. И если рабочий стоит у станка свои семь — восемь часов «от» и «до», остальное время его личное, распоряжайся им, как тебе угодно, то у нас такого почти не бывает. У нас, конечно, тоже есть распорядок дня, при котором очень аккуратно и точно соблюдается «от», то есть начало работы. Что же касается ее окончания, то тут дело сложное, по общему звонку не уйдешь. Иногда, кажется, удачно складывается день, придешь домой вовремя. Даже жене на работу позвонишь: ты, мол, там по пути билеты в кино купи и жди меня у входа перед началом сеанса. Как вдруг в самом конце дня, когда ты уже, казалось, закончил свои дела, облегченно вздохнул, тебя вызывает начальник и говорит: "Товарищ Ясенев, в доме химиков на лестничной площадке наш патруль по заявлению дворника поднял неизвестного гражданина, якобы пьяного. Его посадили в мотоцикл, а он по пути в отделение скончался. Начали разбираться, и тут выяснилось, что он совсем не пьян, что у него проломлен череп. Нужно срочно заняться этим делом. Прежде всего необходимо установить личность погибшего. Документов при нем не оказалось. Осмотреть место, опросить жителей дома. Словом, не теряя времени, — за дело".